5 января 1957 года Военная коллегия Верховного суда СССР на основе заключения Главной военной прокуратуры отменила расстрельный приговор ленинградскому поэту Борису Корнилову. Этакий своеобразный юбилей ― 65 лет.
Вряд ли решение 1957-го одобрил бы «опер. уполном. 5 отд. IV отдела мл. лейтенант Лупандин», проводивший первый допрос Бориса Корнилова 20 марта 1937-го. Не согласились бы с этим решением «пом. нач. 10 отд. IV отдела лейтенант Госбезопасности Резник» или «нач. 10 отд. IV отдела УГБ лейтенант Госбезопасности Гантман» или «нач. IV отдела УГБ капитан Госбезопасности Карпов», составившие обвинительный акт, или «зам. нач. УНКВД ЛО ст. майор Гос. Безопасности Шапиро», этот акт утвердивший. Так же, как и судьи, которые на своей Выездной сессии 20 февраля 1938-го на основании этого акта вынесли смертный приговор. Хоть и не те, что в 1957-м, но той же самой Военной коллегии Верховного Суда СССР. Это были «диввоенюрист Мазюк» и «бригвоенюрист Ждан» и председатель «корвоенюрист Матулевич».
Вот эти восемь, походя, штатным порядком, убили поэта. Эти мазюки, шапиро, лупандины. У которых в официальных протоколах даже имён нет. Вместо имён ― «уполном» и «помнач», словно это не люди, а какие-то спецмашины. Впрочем, они ведь и правда нелюди. И таковыми остались. Даже отменившие через два десятка лет расстрельный приговор.
Каким образом этим умнейшим юристам 1957-го удалось отменить расстрел? Его как бы не было, никто никого не убивал? Уголовное дело Корнилова тоже было прекращено. Как выяснилось, оно «было сфальсифицировано производившим расследование бывшим работником УНКВД по Ленинградской области Резником». Потребовалось всего двадцать лет, чтобы понять ― во всём виноват какой-то мелкий «работник», скорее всего, к этому времени уже отошедший в мир большинства. Может быть, даже с помощью своих же бывших сослуживцев. Все его начальники ― «начи», «замначи» и прочие «военюры» ― чисты, как младенцы. Они ведь ничего не знали! И Сталин, конечно, тоже не знал, какое беззаконие творил рядовой «работник» НКВД. Просто не успел узнать. Ведь от ареста Бориса Корнилова до суда прошло меньше года, суд длился 20 минут, от приговора до его исполнения не прошло и суток.
Да и как они все могли усомниться, ведь поэт во всём признался. Ещё на первом допросе. Так прямо и заявил: «К Советской системе я относился отрицательно. В беседах с окружающими я высказывал свои контр-революционные [так в протоколе] взгляды по различным вопросам политики партии и советской власти. Я подвергал контр-революционной критике мероприятия партии и правительства в области коллективизации сельского хозяйства, искусства и литературы и др. Кроме того, я являюсь автором ряда контр-революционных литературных произведений к числу которых относятся: «Елка»; «Чаепитие»; «Прадед». Во всех этих произведениях я выражал сожаление о ликвидации кулачества, давал контр-революционную клеветническую характеристику советской действительности и восхвалял кулацкий быт. Эти контр-революционные произведения я читал среди писателей, артистов и художников».
Допрос этот проходил на следующий день после ареста Бориса Корнилова. Нынешний россиянин уже примерно представляет, что произошло за эти часы, если молодой здоровый тридцатилетний мужчина с такой готовностью оговорил себя. Но садизм чекистов ― уже никого не удивляет. Есть ещё над чем подумать. Откуда у этих лупандиных-резников такие познания в поэзии? Ведь никто всерьёз не поверит, что они вдумчиво изучили около десятка вышедших к этому времени поэтических сборников Бориса Корнилова.
Глубокое исследование его творчества провёл «член Союза писателей СССР», у которого даже имя на доносе указано. Николай Лесючевский. «Тупой, ничего не смысливший в литературе бюрократ и доносчик», как охарактеризовал знавший его Владимир Войнович.
Девятый убийца Бориса Корнилова. Доброволец, в отличие от восьми других, которые исполняли это по службе. В мае 1937-го, этот член союза, сделал для НКВД лингвистическую экспертизу. Не канцелярскую отписку, а очень неформальную, пылкую, энергичную, явно идущую от души, из самого нутра. Вероятно, это самое талантливое произведение Лесючевского (иных вообще никто не помнит). В конце «рецензии» Лесюченский чётко указал чекистам, что у поэта «имеется ряд антисоветских, контрреволюционных стихотворений, клевещущих на советскую действительность, выражающих активное сочувствие оголтелым врагам народа, стихотворений, пытающихся вызвать протест против существующего в СССР строя». Даже конкретные произведения перечислил ― как раз те, которые в показаниях Корнилова.
Рассказывают, что в хрущёвскую Оттепель этому Лесючевскому откровенно говорили, кто он есть, чуть ли в лицо не плевали. И ― дабы спастись от оплёвывания ― он отправил в партком Союза писателей письмо с разъяснениями. Дескать был предан идеалам, верил в то, что писал. В парткоме тоже сделали вид, что поверили. Лесючевский дослужился до директора издательства «Советский писатель», продолжая спасать советскую литературу от врагов. Отправился на тот свет орденоносцем-медалистом и заслуженным деятелем культуры РСФСР. Литературных достижений у него так и не прибавилось. Уважения коллег тоже. На элитном Кунцевском кладбище ему поставили основательный гранитный обелиск. Могила Бориса Корнилова лишь условно обозначена табличкой на Левашовском расстрельном полигоне. Но кто помнит сейчас Лесючевского и кто ― даже в наш постмодерн ― хоть раз не слышал корниловскую «Песню о встречном»… И как тут не вспомнить вечного политического лузера Явлинского, строго и ― кто бы сомневался ― совершенно искренне обличающего зека Навального, нарушающего мир и благолепие в путинском государстве?
Справедливости ради надо признать, что мощные антикулацкие стихи Корнилова так талантливы, так яростны и искренни, так правдиво передают душевную боль кулаков, что, пожалуй, могут сойти за кулацкую агитацию. «Семейный совет», «Изгнание», «Убийца» ― в образы кулаков-негодяев вложено столько силы и страсти, что недостаточно политически стойкий читатель невольно испытывает к ним если не симпатию, то сочувствие. В этом, собственно, и состояла трагедия Бориса Корнилова. Он был поэт от бога, всё увиденное примеривал на себя, бурно переживал в себе и вкладывал в свои стихи с честностью в СССР недопустимой.
Корнилов приехал в Ленинград из далёкого села Нижегородской губернии в 1925-м. Для того, чтобы встретиться со своим кумиром Сергеем Есениным, показать ему свои стихи. Но опоздал: Есенина уже не было среди живых. Встречи не состоялось, но преемственность очевидна. Во всём ― и в стихах и в жизни. Вернее, для них ― Есенина и Корнилова ― жизнь, её смысл, был в поэзии, всё остальное ― женщины, загулы, политика ― лишь повод для вдохновения, не более. А когда творчеству стали ставить рамки, жизнь ― земная ― потеряла смысл. Собственно, поэтому, возможно, Корнилов так быстро и признался в антисоветчине. Он ведь не только крамольные стихи признал, но ещё и участие в троцкистском заговоре против Кирова. Хотя для вышки хватало и первого признания. Вероятно, ему было без разницы ― писать по-настоящему стало невозможно, а бессмертие он уже обрёл.
Я однажды, ребята, замер.
Не от страха, поверьте. Нет.
Затолкнули в одну из камер,
Пошутили: — Мечтай, поэт!В день допрошен и в ночь допрошен.
На висках леденеет пот.
Я не помню, где мною брошен
Легкомысленный анекдот.Он звереет, прыщавый парень.
Должен я отвечать ему,
Почему печатал Бухарин
«Соловьиху» мою, почему?Я ответил гадюке тихо:
— Что с тобою мне толковать?
Никогда по тебе «Соловьиха»
Не намерена тосковать.Как прибился я к вам, чекистам?
Что позоришь бумаги лист?
Ох, как веет душком нечистым
От тебя, гражданин чекист!Я плюю на твои наветы,
На помойную яму лжи.
Есть поэты, будут поэты,
Ты, паскуда, живи, дрожи!Чуешь разницу между нами?
И бессмертное слово-медь
Над полями, над теремами
Будет песней моей греметь.Кровь от пули последней, брызни
На поляну, берёзу, мхи…
Вот моё продолженье жизни —
Сочинённые мной стихи.Борис Корнилов. 1938
