Русская революция 1917 года была Февральской только по стилю юлианского календаря. На следующий год большевики его отменили: «В целях установления в России одинакового почти со всеми культурными народами исчисления времени» – написано в декрете Совнаркома от 8 февраля 1918 года за подписью Ленина. Так Февральская революция задним числом превратилась в мартовскую. Заметим, что февральское Временное правительство не решилось на это. В этом весь российский либерализм прошлого века – прекраснодушный, политкорректный и очень нерешительный. Потому проигравший.

Хлебные очереди превратились в антиправительственные митинги

Что же конкретно случилось век назад? Этого долго не могли понять ни победители, ни побеждённые. Просто – прущая народная толпа. Крушащая государство. Зачем, во имя чего? Вот над этим и стоит подумать. А для этого – узнать, что и как происходило в дни Февральской революции.

Любопытно, что и по старому, и по новому стилю революционные события в Петрограде-1917 стартовали по датам советских праздников: 23 февраля – 8 марта. Волнения начались на Выборгской и Петербургской стороне. Женщины-работницы остервенели от хлебных очередей. «Хвосты» превратились в стихийные антиправительственные митинги и погромы торговых точек. Тут уж к жёнам примкнули мужья. Братья и сёстры двинули единым фронтом. На пролетарской Выборгской громили лавки под лозунгом: «Наш ржаник!» На более фешенебельной Петербургской громили кондитерские: «Мы не жрём – и вы не жрите!»

Думские либералы в целом не обратили внимания. «Старый деспот» Николай II приучил к полной свободе самовыражения. В том числе к битью лавок. Революционеры пожали плечами – несерьёзно.

На следующий день волнения расширились. Стихийные рабочие демонстрации продвинулись на Невский и запрудили центр столицы. На Знаменской площади – нынешняя площадь Восстания – начались драки, пролилась первая кровь. Били в основном полицейских. Неудивительно, поскольку численное превосходство демонстрантов было подавляющим, а рабочая ярость к «фараонам» – неописуемой. К тому же, быстро появился новый мощный фактор: «хазы» и «малины» активно включились в бунт. «Конечно, все городские подонки за эти два дня подтянулись» – описывает Александр Солженицын, лучший из исследователей Русского Февраля. Проскользнула и самая тревожная для властей зарница: выдвинутые казаки отказывались разгонять бунтовщиков, а кое-где нападали на полицейских.

Либералы в робкой надежде и сильном страхе начали присматриваться в окна. Революционеры вообще ошарашились: звали-звали рабочих, те не слушали – и вдруг сами рванули! Администрация Санкт-Петербурга ответила полицейскими нарядами на трамвайных путях. Городовые заходили в вагоны, определяли по внешнему виду «гегемонов-ватников» и выставляли на улицу. Это добавило народной любви к правоохранительным органам. К вечеру по всему городу начался разгром полицейских участков.

Петроградская полиция с ноября 1916 года подчинялась командованию военного округа. Ещё одно мудрое царское решение – подчинить местных полицейских специалистов заезжим армейским генералам. Градоначальник – по-нынешнему начальник ГУ МВД – генерал Александр Балк сам был в Петрограде «новичком», прежде он 13 лет служил в аппарате обер-полицмейстера Варшавы. Однако, надо сказать, Балк действовал активно и храбро. Он лично объезжал наряды. Остановил одну из демонстраций: «Почему слоняетесь без дела?» Что поразительно, бунтовщики сдёрнули шапки: «Муку, ваше превосходительство, населению не выдают…»  Балк предложил толпе тут же выбрать делегатов и поехать с ним на ревизию мучных складов. Подумали – отказались.

Чернонародье не может верить сиятельному генералу. «Петровские шрамы, разлиновка, которой так гордился наш голландский император, вросла между русскими сословиями» (Александр Солженицын). Начальник есть начальник. Это враг, и всё, что он предлагает – по определению обман. Именно в тот день и час именно генерал Балк не собирался обманывать. Но поздно было пить боржоми.

В градоначальстве ситуацию поняли гораздо быстрее политиков, чиновников и военных. Кстати, чины петроградской полиции вообще вели себя стойко. Сказывалась привычка к «каменной службе» и всеобщей ненависти. Один шёл на десятерых, десяток на тысячу – и те поначалу притормаживали. Но к исходу второго дня полицейские уже имели десятки избитых на Знаменской, Литейном и Петербургской. Посты городовых забрасывались уличными камнями и заводскими гайками. Это было смертельно опасно, но отвечать оружием ещё запрещалось.

Власти боялись повторить 9 января и получить революцию. Командующий округом генерал Сергей Хабалов (до того – штабной «офицер для поручений», преподаватель военных наук и казачий атаман на спокойном Урале) нехотя, под нажимом Балка, согласился на введение ЧП в столице. Это означало запрет массовых скоплений и комендантский час. Приказ развесили на улицах, но мало кто стал его читать. Угрозы применить силу провоцировали новые взрывы ярости. Может быть, дала бы эффект массированная выпечка хлеба военными пекарнями и его демонстративный развоз военным транспортом. Но до этого никто не додумался.

Додумались до другого. Охранное отделение оперативно повязало несколько десятков подпольных активистов – которые в событиях были ни сном ни духом – и провело серию обысков в рабочих кварталах. О чём, отчиталось в МВД. Министр внутренних дел Александр Протопопов, бывший либерал, потом любимец царской четы (вскоре революционная медкомиссия признала его психбольным – кадровая политика Николая) отчитался самому царю. На этом все успокоились. Все, кроме рабочих.

«По-рабочему» в 1917 году значило «по шее»

Ровно 100 лет назад – 25 февраля (10 марта) 1917 года – революция могла считать себя победившей, хотя ещё не знала, что произошла. Ещё днём раньше забастовали порядка 300 тысяч петроградцев. Поднялись лозунги «Хлеб, мир, свобода!», «Долой полицию, долой правительство, долой царя!» Власти распорядились развести мосты, но прочный лёд Невы выдержал толпы демонстрантов, снова пришедших в центр. Появились первые трупы. Подпоручик застрелил демонстранта на Васильевском. Сочувствующий народу казак зарубил полицейского пристава на Знаменской. У Гостиного произошла перестрелка. Выработался алгоритм: первый выстрел делается из толпы неизвестно кем – хладнокровным уркой или восторженным гимназистом – и включается неостановимый механизм замеса. Выяснять, проверять, разбираться под пулями, естественно, некогда.

Ясно одно: главный очаг и генератор – рабоче-братковская Выборгская сторона, средоточие заводов, бараков и «малин». Первоначальные выходы совершаются оттуда. Дальше начинается «по-рабочему», что в те времена было эквивалентно выражению «по шее».

Естественно, на Выборгской все полицейские участки снесены уже к вечеру 25-го (здесь и прежде-то зазевавшийся городовой получал на голову чугунину из окна). Полиция олицетворяла правительство, ненавистное рабочей братве. Но вот что интересно: известны случаи, когда некоторых полицейских, даже офицеров, в февральские дни рабочие спасали от своих же дружков урок. Переодевали в штатское и прятали у себя. Если это были профессионалы угрозыска, а не политсыска и не патрульно-постовых задержаний.

Однако ещё нет ни организации, ни лидеров. Только спонтанная ярость и случайные вожаки, возникающие и исчезающие. Организатор большевистского подполья Александр Шляпников пытается создать какой-то центр движения. Но и он опасается, что беспорядки кончатся так же внезапно, как начались, не успев перерасти в восстание. Хабалов, Протопопов, Балк и прочие мечтают о том же. Но ничего не делают для претворения мечты в жизнь.

Царь находится в могилёвской Ставке Верховного главнокомандования. Ему доставлены два донесения о петроградских событиях – от Хабалова по армейской линии, от Протопопова по административной. Большого значения этому Николай II не придаёт – мало ли что бывало. Но отдаёт распоряжение: «Повелеваю прекратить беспорядки, недопустимые во время войны с Германией и Австрией. Николай». Повеление было понято как приказ стрелять.

26 февраля – 11 марта кровь полилась всерьёз. На улицы в помощь полиции были выведены войска Петроградского гарнизона. Рота запасного батальона гвардейского Волынского полка открыла огонь на Знаменской площади. В уличное охранение выстроились и запасники Павловского полка. С солдатами демонстранты старались на связываться, отступали быстро. Иное дело – с полицией.

На Симбирской улице (ныне – улица Комсомола у Финляндского вокзала) возникла массовая драка «выборжан» с конной полицией. Жёстко избили полицмейстера Михаила Шалфеева. В обе стороны пошла стрельба, оружие на Выборгской было… И вновь – казаки ускакали подальше, бросив горстку городовых перед многотысячной толпой. Остаётся добавить, что городовые ухитрились удержать рубеж.

Вечером 26-го (10-го) произошёл бунт в казармах запасного батальона Павловского полка. Группа солдат 4-й роты возмутилась тем, что славных павловцев заставляют стрелять в народ. Приходится заметить, что в буквальном смысле этого не было – как раз павловцы стояли в охранении без инцидентов, а именно 4-ю роту вообще не выводили. Но солдаты мыслили шире: почему армию бросают против соотечественников, хотя бы и бунтовщиков?! Разожгли и появившиеся в казармах агитаторы: «Куда вас ведут?! Самим не совестно?!»

Солдаты рванули из казармы на Конюшенную площадь, в голос обматерили начальство. Некоторые грозно помахали винтовками. Вооружённых было немного. Потом собрались у Спаса-на-Крови и по набережной Екатерининского канала (ныне канал Грибоедова) двинулись к Невскому. Путь тысячной толпе перекрыл десяток конных городовых. Обычная полиция была уже разгромлена, но конный «ОМОН» ещё держался, неуклонно выполняя приказы и инструкции.

Постреляли в воздух. Шальной пулей убило одного городового, другого ранило. Павловцы потерь не понесли. Дальше просто орали друг на друга. Запал постепенно проходил. Приходило раздумье: что будет-то? Военный мятеж – не рабочая гулянка, легко не прокатит. Вот, преображенцы и кексгольмцы уже оцепляли сосредоточения павловцев.

Прибыл командир запасного батальона полковник Александр фон Экстен. Он попытался обратиться к солдатам, но тут же был смертельно ранен выстрелом – не винтовочным, револьверным. Стрелял не павловец, а революционер из собравшейся толпы. Этого имени история не сохранила.

Вместо полковника говорить стал батальонный священник. Его имени мы тоже не знаем. Как и ни единого слова из речи. Бунт павловцев известен только по полицейскому отчёту (они ещё вели свою канцелярию!), а этих деталей он не отразил. Известно лишь, что слушая проповедь, солдаты стали разворачиваться к казарме. Человек двадцать ушли с оружием – вероятно, имели прикрытие. Остальные сдались. Офицеры из экстренно созданной комиссии учинили им допрос, девятнадцать человек арестовали.

Но этот арест уже не имел смысла. Наступало 27 февраля – 12 марта. День победы Февральской революции.

Бескровность Февраля – наивный миф

Исход решил гарнизон. 160 тысяч солдат десятка запасных батальонов. В том числе – лейб-гвардейских полков – Преображенского, Семёновского, Волынского, Павловского, Измайловского, Финляндского.  Но гвардией они были лишь по названию – настоящие полки перемалывались на немецких фронтах. Каждый же запасной батальон по численности напоминал раздутую дивизию. И отбор был уже не тот: вместо «воинов хлебопашенного сословия», убеждённых монархистов, проверенных земским начальником и сельским священником – питерские рабочие и мещане. А то и просто «чухонцы». Или «чугунка», привычная решать дела «по-рабочему».

Все эти дни в гарнизоне нарастало напряжение. В подавляющем большинстве солдаты, естественно, сочувствовали бунтовщикам. Своей же братве, а не полиции, чиновникам и царю. Когда их начали привлекать к подавлению, взрыв сделался неминуем.

Восстала учебная команда запасного батальона Волынского полка. Волынцы не желали второй раз расстреливать петроградцев. Подняли их на бунт два молодых унтера из 1-й роты – Кирпичников и Марков.

24-летний Тимофей Кирпичников, крестьянин Пензенской губернии, был известен в казармах под кличкой Мордобой. Он уже воевал на Юго-Западном фронте (против австрийцев). После ранения отправлен обучать петроградских запасников. В политике прежде не замечался, но определённые взгляды, похоже, имел. Видимо, эсеровского толка. Царскую монархию очень не жаловал, но впоследствии жёстко сопротивлялся большевикам. А Михаил Марков был его закадычным дружком.

В ночь на 27-е (12-е) Тимофей и Михаил интенсивно проводили с бойцами уроки политграмоты. На утреннем построении рота выгнала штабс-капитана Ивана Лашкевича. Вслед ему раздался выстрел (считается, что кирпичниковский, но доподлинно это не установлено). Офицер был убит. Солдаты рванули на улицу. Пути назад у волынцев не было. Только вперёд.

Волынский пример вдохновил остальной гарнизон на «Долой царя!» Город погрузился в тотальный военный мятеж. Загорелись здания Охранного отделения и Окружного суда. Захвачен арсенал с десятками тысяч винтовок и револьверов при двух миллионах патронов. Толпа солдат и рабочих, умело направленная урками, распахнула ворота «Крестов». У революции появились вожди. (Любопытная деталь: вместе с политическими и уголовными вышел на свободу немецкий разведчик Карл Гибсон. Он сориентировался в ситуации не хуже паханов: собрал толпу «бить царских опричников» и разнёс контрразведку. Досье на себя сжёг своими же руками.) Город утонул в грабежах, называемых теперь «обысками», и сведении криминально-политических счётов под маркой «арестов». Вслед за полицейскими начали убивать армейских офицеров. Особенно если они не надевали красных бантов и отказывались сдать шашку и револьвер.

Тут уж никакая администрация и полиция сладить ни с чем не могли. Последнюю попытку штаб военного округа предпринял силами полковника Преображенского полка Александра Кутепова. Боевой офицер с георгиевским оружием, раненый в знаменитом бою под Свинюхами-Корытницами, прибыл с фронта в отпуск. Но беспрекословно принял приказ растерянно-перепуганного начальства и отправился выполнять. Словно за этим приехал.

Для выполнения задания – оцепить центр, оттеснить толпу к Неве и привести к повиновению – Кутепову требовалась минимум бригада в пять-шесть тысяч человек. Но получил он под командование всего шесть рот общей численностью человек в пятьсот. Правда, с пятнадцатью пулемётами. Этим отрядом двинулся с Невского по Литейному, дабы вклиниться в толпу на Марсовом поле.

Кутепов принадлежал к типу «слуга царю, отец солдатам». А если что: «Или бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвёт пистолет». Чтобы это понять, на него достаточно было взглянуть. Подчинённые не бунтовали даже в тот петроградский день. По команде открывали огонь, произошло несколько столкновений. Но полковник быстро убедился в бессмысленности. Его войска просто потонули в море бунта, и Кутепов распустил их.

Кроме кутеповского отряда попытались сопротивляться офицеры Московского полка и Самокатного батальона. Но не смогли поднять солдат. Подавили эту контрреволюцию быстро и жёстко.

Тем временем Хабалов со своим штабом, Балк со своим градоначальством, несколько сотен последних солдат и полицейских («всё ещё чему-то верных» – Солженицын) таскались по городу в поисках убежища. Их выставили даже из Зимнего дворца – распоряжением великого князя Михаила Александровича. С превеликим трудом пристроились в Адмиралтействе и стали ждать конца. Дождались утром 28-го, когда в Адмиралтейство ворвался революционный отряд. Благодаря самообладанию Балка, их не перебили на месте, а взяли под арест.

Февральскую революцию умильно называют «Бескровной» – мол, сущий идеал победоносного мирного протеста. Это наивный миф. Порождённый слабостью исторического знания. Или, в крайнем случае – следствие сравнения с последующим коммунистическим террором.

Убитых и раненых было в Феврале более тысячи. Десятки демонстрантов, сотни полицейских, множество случайных прохожих, «попавших под раздачу». Десятки людей сошли с ума. До четырёх тысяч арестованных, и этим ещё сильно повезло.

Некоторых известных функционеров царского режима восставшие расстреливали на месте. Так погибли начальник Северо-Западных железных дорог камергер Валуев или командующий Балтийским флотом адмирал Непенин. Последними словами Валуева были: «Умираю за государя». Непенина не спасло даже то, что он всей душой присоединился к революции. Матросы не поверили. Вообще, в Кронштадте вышло жёстче, чем в Петрограде. Более ста офицеров были убиты просто за погоны. Принадлежность к системе государственной власти автоматически превращала в мишень.

Министры думали о депутатах, но дело решалось братвой

А что тем часом делали центральные власти?

Императорское правительство фактически развалилось на третий-четвёртый день беспорядков. Его состав абсолютно не подходил к моменту. Премьер Николай Голицын был блёклым чиновником, военный министр Михаил Беляев – посредственным канцеляристом, министр юстиции Николай Добровольский – придворным карьеристом, министр внутренних дел Александр Протопопов – амбициозным истериком. Эти люди занимали главные административно-силовые площадки. «Наверное, ринулся в гущу, самолично давит мятеж», – думала императрица, когда ей не отвечал телефон сбежавшего Протопопова.

Обер-прокурор Святейшего Синода Николай Раев и министр просвещения Николай Кульчицкий были убеждёнными консерваторами, никак не ориентированными в новой эпохе. Министр иностранных дел Николай Покровский и морской министр Иван Григорович, напротив, считались либералами – и как типичные «сислибы» ещё хуже понимали, что делать.

Иную группу составляли руководители «экономического блока». Министр финансов Пётр Барк, министр земледелия Александр Риттих, министр промышленности Всеволод Шаховской, министр путей сообщения Эдуард Кригер-Войновский являлись крепкими профессионалами, людьми конкретного дела. Но в политике они – отчасти за исключением столыпинского соратника Риттиха – даже не желали смыслить. Реакцией на городские волнения у них могли быть лишь восклицания в духе «что такое, зачем?!»

Собравшись тайком на ночное заседание в квартире князя Голицына, министры первом делом исключили Протопопова. Тот пригрозил застрелиться, хлопнул дверью, пошёл посоветоваться к одному знакомому, и тот убедил Александра Дмитриевича, что стреляться не надо. Тогда Протопопов решил просить государя с государыней предоставить ему других коллег по правительству. А пока спрятался сначала в подсобке Госконтроля, потом у знакомого портного.

Столыпинец Риттих высказался за применение силы: «Ужас перед кровопролитием обманчив. Если упустить время крови прольются потоки. Только решимость не останавливаться перед немногими жертвами предотвратит многие». Это выступление ужаснуло министров. В спор вступил либерал Покровский: «Нет, это губительный путь, Девятое января. Только крупные уступки, и немедленно». Но уступки – не сотням тысяч забастовщиков и демонстрантов. Уступки – кадетам, прогрессистам, системной оппозиции из Государственной Думы! Весь разговор только о них и только с ними. Чернь в расчёт не берётся. Её не замечают. Даже если эта чернь уже валит государство. И скоро ворвётся с оружием во властные кабинеты.

Дальнейшее современному российскому читателю может казаться неудачной шуткой – если он не вспомнит, что Государственная Дума не всегда была тем, что обозначается этим словосочетанием ныне. Большинство депутатов, включая председателя Михаила Родзянко, входили в Прогрессивный блок. Выступавший за либеральные реформы. Настроенный резко антиправительственно. И весьма прохладной к тому, кого думцы называли «центральной фигурой».

Формально Прогрессивный блок признавал Основные законы Российской империи. Но мотор коалиции – партия кадетов сначала подспудно, а потом и открыто проталкивала принцип «ответственного министерства». Ответственного не перед монархом, а перед парламентом. Дальше требования не заходили, но и это означало превращение полуабсолютистской монархии в однозначно конституционную.

27 февраля/12 марта правительство окончательно перестало существовать. Разбежавшихся министров либо не искали (как Риттиха), либо арестовывали (как Голицына, Беляева, Барка, Кригера). Либо они приходили сдаваться сами (как Протопопов). Куда? Конечно, в Государственную Думу. Ибо где ещё оставались люди в сюртуках, понимающие приличия и не жаждавшие крови под лозунгом «Наступил наш черёд!»

Туда же, в Таврический дворец, двигались восставшие полки. Солдаты до этого додумывались не сами. Их направляли появившиеся в частях демократические активисты, типа военинженера Владимира Станкевича, секретаря думской фракции трудовиков. Сначала, правда, его за это чуть не пристрелили. Но через полминуты решили послушаться и даже признали командиром. Смелость города берёт.

Государственная Дума волей-неволей превратилась в центр революционного движения. Большинство респектабельных депутатов было этим шокировано. Но нашлись несколько человек, которые в солдатско-рабочем море могли кого-то узнать и с кем-то поговорить. Эта способность оказалась решающим фактором. Парламентскими трибунами сделались социалисты – эсдек Николай Чхеидзе и трудовик Александр Керенский. Прочие думцы взирали на них с подобострастием. Уверенные, что без защиты этих популистов весь депутатский корпус будет отправлен на беседу с камергером Валуевым. Впрочем, председатель Родзянко довольно быстро освоился и начал произносить громовые речи перед полками: «Позвольте, православные воины, старому военному поздороваться с вами по-военному! Здорово, молодцы! За нашу Матушку-Русь!!!» Солдаты, поначалу примерившиеся залепить в этого барина штыком, браво отвечали: «Здравия желаем, ваше превосходительство! Ура!!!»

Родзянко постепенно усваивал новизну наступившего времени. Председателя Государственной Думы очень вразумил совершившийся на его глазах арест Ивана Щегловитова – председателя Государственного Совета, второй законодательной палаты. Которому Родзянко, ещё вчера всемогущий у себя Таврическом, никак не смог помешать.

Далее свершились два события, переломавшие государственный строй Российской империи. В одной из комнат Таврического дворца учредился Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. С руководящим органом – Исполкомом Петросовета, председателем которого был избран Чхеидзе, заместителем – Керенский. В него вошли левые депутаты Думы, сотрудники их аппарата (например, Станкевич), представители социалистической люмпен-интеллигенции – в основном радикальные публицисты и политологи, типа Юрия Нахамкиса-Стеклова и Николая Гиммера-Суханова. Один рабочий был там точно – слесарь Кузьма Гвоздев, социал-демократ, только что освобождённый из «Крестов».

Петросовет начал выступать от имени восставшей массы. Масса не возражала, поскольку радикальные лозунги Совета – долой то, долой это – не противоречили её интересам. По казармам и баракам пошёл призыв: «Если надо заступу искать, так кто бывал – сам видал: Совет называется! Там тоже не наш брат, тоже господа, но другого сорта, которые всему супротив. Айда к ним, братва!»

В другом помещении Таврического собрались лидеры Прогрессивного блока. И учредили Временный комитет Государственной Думы, заявивший о вынужденном принятии на себя всей полноты власти в Петрограде. Реальным главой Комитета был лидер кадетов Павел Милюков, но формальным председателем провозгласили Родзянко. Основной задачей которого стали переговоры с командованием Действующей армии.

Главное дело сделал депутат Александр Бубликов, железнодорожный инженер, правый либерал из фракции прогрессистов. Получив от Родзянко соответствующую бумагу, он явился на правах комиссара в министерство путей сообщения. И отправил по железнодорожному телеграфу – то есть без цензуры МВД! – заявление о петроградских событиях. «Зверь Революции» был спущен на Россию. Маховик стал набирать общенациональные обороты. А кто теперь помнит Бубликова?

Генерала Алексеева раздражал «тыловой вопрос»

В ночь на 28 февраля – 13 марта император и верховный главнокомандующий Николай II бросил свой пост в Ставке и отправился в Царское Село. Дабы в грозный час не отрываться от семьи. Одновременно к Петрограду выдвинулся Георгиевский батальон ставочной охраны под командованием генерала Иосифа Пожарского. В этом же эшелоне ехал генерал Николай Иванов, которого царь назначил диктатором Петрограда, наделил безграничными полномочиями и поручил подавить беспорядки.

Экспедиция готовилась серьёзно. Отчаянные телеграммы из столицы возымели действие. С каждого из четырёх фронтов снимались по два полка – пехотный и кавалерийский. В общей сложности более 15 тысяч человек. Каждому солдату выдавалось 150 патронов – норма крупного боя. Так что, когда говорят, будто Николай «не представлял, что происходит в Петрограде», это ещё как сказать. Кое-что очень даже представлял.

С сугубо военной точки зрения петроградское восстание было обречено. Против расхлябанных запасников и штатских братков – восемь боевых полков. С опытом войны против кайзеровской армии. О чём тут говорить? Этих не поагитируешь.

Собственно, даже в бой им не обязательно было вступать. Достаточно войти в Петроград маршем с музыкой. А то даже и не входить: занять четыре станции на четырёх железнодорожных путях, разобрать рельсы, прервать телеграфное сообщение и ждать парламентёров с белым флагом.

Но генерал Иванов не хотел даже этого. Всячески тянул, пользовался любым шансом задержки, не торопил подчинённых. Потому что боялся припечататься репутацией карателя. Газетные проклятья либералов были куда страшнее царского (тем более, николаевского) гнева. Даже для генерала-монархиста с бородой Минина и с Пожарским в помощниках. Что уж говорить о других.

Эшелоны шли со всех фронтов, когда в Ставку Верховного главнокомандования пришёл запрос от Родзянко. Председатель Государственной Думы и её Временного комитета приглашал начальника штаба Верховного Михаила Алексеева на разговор по телеграфному аппарату Юза. Согласно Положению о полевом управлении, в отсутствие Верховного главнокомандующего эти функции переходили к начальнику штаба. Правительства не существовало. Царь находился в дороге без связи (Николай II за то и любил поездки, что они давали повод законно оторваться от всех беспокойств). Таким образом, Михаил Васильевич Алексеев в решающие дни России де-факто превратился в полновластного правителя империи. Нисколько, кстати, к этому не стремясь.

Генерал Алексеев слышал о конфликте Думы с императором и правительством из-за «ответственного министерства». Не будучи политиком, он не придавал этому значения. Но порой намекал государю – мол, решить бы поскорей этот «проклятый тыловой вопрос», развязаться, да навалиться по-настоящему на немца с австрияком. Николай таких разговоров не поддерживал. Не генеральского ума дело.

Родзянко сообщил Алексееву, что Петроград взбунтовался, правительство разбежалось, а разумные и патриотичные депутаты взяли на себя бремя власти и начали восстанавливать порядок. Председатель Думы, камергер, кавалергард, он же отвечает за свои слова! – так рассудил Алексеев. Петроград успокаивается, все друг с другом мирятся, «тыловой вопрос», видимо, решается – чего лучше? Надо только остановить злобного карателя Иванова, чтоб не вломился в бой!

Параллельно Родзянко вышел на связь с командующим Северным фронтом генералом Николаем Рузским. Этот генерал вообще позиционировался как прогрессивный интеллигент и всей душой поддерживал думцев. Поэтому когда 1/14 марта заплутавший поезд Николая II добрался до главкосева, Рузский с удовольствием взял на себя ломку царской воли. К вечеру Николай остановил войска Иванова (уже, впрочем, фактически остановленные Алексеевым) дал добро на «ответственное министерство». Но вновь было поздно.

Царя сломило единогласие царских генералов

Наступила историческая ночь 1/14–2/15 марта 1917 года.

Милюков формировал Временное правительство – отбрасывая как отработанный материал Родзянко с Прогрессивным блоком. Себе кадетский лидер забирал МИД. На премьерство и МВД ставил политически нейтрального земского деятеля Георгия Львова – которым собирался пользоваться как печатью на свои решения. Военное министерство отдавал заклятому сопернику-октябристу Александру Гучкову – считалось, что он пользуется авторитетом в армии. Минюст получал левак Керенский, к взмывшей популярности которого рассчитывал пристроиться весь кабинет.

Остальные назначения осуществлялись методами политтехнологических интриг. Причём Милюков целенаправленно обходил друзей по кадетской партии, в которых подозревал чрезмерные амбиции. Взял лишь своего безотказного сотрудника Андрея Шингарёва на министерство земледелия, «молодого волка» Николая Некрасова на МПС (бортанув энергичного Бубликова), профессора Александра Мануйлова на Минпросвещения и иронично-деловитого Владимира Набокова на должность управляющего делами. Вскоре Павел Николаевич сильно пожалел, что перехитрил сам себя.

Ни один из министров близко не соответствовал обстановке. Они могли воображать себя государственными мужами только под охраной царской полиции. Для управления кипящей жестью требовались качества иные, чем навыки таврических речей.

Дальше со стороны Милюкова последовал совсем уж катастрофический прокол. На переговорах с представителями Петросовета он легко подмахнул восемь условий поддержки – иначе Совет отказывался признавать Временное правительство. Семь пунктов из восьми были общедемократическими декларациями – свобода того, другого, третьего, милиция вместо полиции, будущее Учредительное собрание. В этих грандиозностях затерялся один «мелкий пункт совсем негосударственного значения»: «Невывод из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революции». На этот пустяк великий политик Милюков не обратил внимания. Заранее превратив правительство в ничто, поскольку революционный гарнизон признавал только Петросовет (да и то весьма условно). Тем временем революционная типография уже печатала Приказ N1: воинские части повсеместно переходят под управление солдатских комитетов, офицерам оружия не выдавать… Одно это отменяло в России всякий государственный порядок. Если так с армией – во время мировой войны – что говорить о чём бы то ни было другом?

Итак, ночь. Царь спит тяжёлым сном, уступив Думе. Либерально-интеллигентское правительство ложится под Совет социалистической люмпен-интеллигенции. В Петрограде гуляет братва, снаряжаются автомобильные экспедиции за полицейскими чинами. В Кронштадте убивают офицеров. А что главнокомандование?

Там тоже заняты делом. Генерал Алексеев рассылает в штабы фронтов и флотов вопрос: как отнесутся главнокомандующие к отречению государя? Самое поразительное – делает он это по собственной инициативе. Родзянко о таком даже не мыслил просить. Телеграмму начштаверха получили генерал Алексей Эверт (Западный фронт), генерал Алексей Брусилов (Юго-Западный фронт), генерал Владимир Сахаров (Румынский фронт), великий князь Николай Николаевич (Кавказский фронт), адмирал Адриан Непенин (Балтийский флот), адмирал Александр Колчак (Черноморский флот). Рузского на Северном спрашивать ни о чём не приходилось.

Первым ответил Николай Николаевич – мольбой об отречении. Ненавистник германского милитаризма, друг Французской республики – он вообще не очень возражал, когда его называли Николаем III. Эверт – известный как консерватор и реакционер – посоветовал «ради династии принять предложение династии», то есть отречься. Тем более поддержал эту идею известный либерализмом Брусилов. О Непенине, который называл себя «морским декабристом», и говорить не приходилось. Сахаров возмутился заговором и изменой, но предложил «пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы не дать почвы для ещё гнуснейших притязаний» (как в воду глядел – «ещё гнуснейшие» не заставили себя ждать). Колчак презрительно промолчал. Но царя не стал защищать.

Рузский выложил Николаю II полученные телеграфные ленты. Царь, сломленный ещё вчера согласием на «ответственное министерство», слегка поколебался. Но его скосило единогласие генералов – он ведь считал себя военным в чине полковника. Дворцовый комендант Владимир Воейков пытался отговаривать: «Ваше величество, как можно! В вагоне, на случайной станции, по желанию дюжины человек из Думского комитета и пяти главнокомандующих! Форма правления в стране может меняться, но при законном всеобщем обсуждении, а не так!» Днём раньше Николай Романов слышать не хотел ни о каком законном обсуждении. А теперь соглашался и так.

Из Петрограда приехала депутация Думского комитета – Александр Гучков и Василий Шульгин. Оба монархисты, хотя первый – личный враг царя, второй – преданный друг. Гучков предложил Николаю сходить помолиться. Текст отречения в пользу наследника Алексея Николаевича при регентстве великого князя Михаила Александровича уже был готов. Но Николай решил его изменить – не отдавать сына в в грязную политику. Отдать туда брата. Престол передавался Михаилу Александровичу. Вместо Алексея II – Михаил II. «Возврат к корню династии». Как же.

Узнать у Михаила, надо ли это ему, Николай не озаботился. Только отправил ему телеграмму с извинением, что огорчил. На следующий день другая думская депутация в петроградской квартире получила отречение уже от Михаила. В пользу Учредительного собрания, срок которого не определялся. К ужасу Милюкова, которого тоже переставали слушать. Ситуация менялась гораздо быстрее, чем изменения осознавались.

По умолчанию, вся полнота власти переходила Временному правительству. Которое уже связало себя условиями Петросовета. Который сам не мог шагу ступить без согласия рабоче-солдатской толпы. В которой рулили вожаки самой отчаянной братвы…

«Этот день возник кроваво вспенен, этим днём начался русский гон. В этот день садился где-то Ленин в свой запломбированный вагон» (Арсений Несмелов).

Из особо духовной стабильности выходят через катастрофу

Русская монархия пала. Русская республика подняться не успела. Воцарилась Русская воля. Не позаботившаяся должным образом о своей самозащите. Но это уже другая история.

Несколько веков Россия была самым консервативным государством Европы. Царское самодержавие, чиновное правление, дворянские привилегии, церковное засилье. Державная стабильность, православная нравственность, духовные скрепы. Стоит ли удивляться, что именно Россия получила в начале XX века самый мощный толчок истории? Из такой «стабильности» и не выйти иначе, как через катастрофу.

Если генерал-адъютанты в один голос отрекают царя… Если великие князья надевают красные банты… Если столица рукоплещет уркам, а урки утверждают на пожарище революционную демократию… Если солдаты и матросы видят главных врагов в своих офицерах и правоохранителях… Не бывает так на ровном месте. Избыточны были венчания на царство. Перебор получился с духовностью. Когда начальство верит, будто народ его любит – только так всё и заканчивается.

Если держать страну на особо стабильном пути, перемены всё равно произойдут. Но совершат их тогда не интеллигентные демократы. Совершит братва и – «по-рабочему».

Анатолий Кружевицын, «В кризис.ру»