Сначала о терминах. Данная статья основывается на убеждении, что сегодняшняя РФ – не наследник исторической России, а осколок Советского Союза. Разумеется, со значительными модификациями. Меритократия наоборот, всевластие чиновников и силовиков, фиктивная демократия (в СССР – «социалистическая демократия»), экспортно-сырьевая экономика, доминирование крупных госкомпаний – всё это является фундаментом как советской, так и нынешней системы. Так же и оппозиция имеет соответствующие особенности.
Ключевую роль и тогда, и теперь играет идеология агрессивного милитаризма и великодержавного шовинизма. Не этнического, а государственного, бюрократического. Который сейчас упрощён и избавлен от осточертевших сказок о «добром дедушке Ленине» и «комиссарах в пыльных шлемах». А заодно от революционно-освободительной романтики, которая так сильно подставляла идеологов КПСС. Теперь вся идеология с полной откровенностью посвящена культу начальства. Агитпроп восхваляет и сталинизм, и самодержавие, и крепостное право. Любой деспотизм, подчас до Батыя включительно.
Российское общество, довольно сильно изменившееся после 1991 года, сохраняет принципиальные советские черты. Жёсткая социальная дифференциация. «Самоизоляция» элиты на властном олимпе. Почти полное отсечение масс от принятия политических решений любого уровня. Этот феномен, свойственный слаборазвитым странам и называемый в Латинской Америке «исключённостью» (exclusion), в СССР принял огромные размеры. И после 1991-го перекочевал в современное российское общество.
Социальные процессы СССР продолжаются в РФ. Пусть и в существенно изменённом виде. В этой связи, разыскивая корни российского протестного движения, имеет смысл рассмотреть социальные протесты советских времён. Ведь и нынешние процессы в значительной степени – далеко не во всём, конечно – имеют советское происхождение.
Советское протестное движение состояло из четырёх потоков. Три из них – национальный, рабочий и интеллигентский (в развитых странах его уместнее назвать протестами средних слоёв) – темы для отдельных материалов. Четвёртый же – это протесты «исключённых»: самых бедных, наименее грамотных, невстроенных в общество людей. Эти категории обычно называют люмпенами или пауперами. А ныне, с подачи отставного кремлёвского стратега, вошёл в моду глуповатый, но забавный термин «глубинный народ».
Это те, кто не может делать накопления, не бывал за границей, и, если имеет официальную работу, то там, где платят ненамного больше МРОТ. Средние и малые города. Бывшие рабочие посёлки, превратившиеся в места обитания безработных. Трущобные предместья и спальные районы мегаполисов. Всё это – среда обитания «глубинного народа» с его специфическими проблемами и поведенческими особенностями.
«Глубинный народ», то есть «исключённые», люмпены и полулюмпены, не имеющие легального и устойчивого дохода, в 2019 году составляли около 40% населения РФ. Кризисный виток 2020-го подбросил их численность вверх. В советское время процент «исключённых» менялся. При Сталине они составляли большинство населения. Позже эта доля медленно уменьшалось за счёт роста образованного слоя – интеллигенции, служащих и «рабочей аристократии». Но и к переломному 1991-му маргиналы продолжали составлять огромную часть населения, а в некоторых регионах страны маргинальная субкультура однозначно господствовала.
Преступность была, есть и будет всегда в любой стране, при любом режиме и в любом обществе. Но массовая и организованная преступность возникает в странах сильного социального неблагополучия. Массовая преступность – это форма самоорганизации той части общества, которая лишена иного выбора, кроме как податься в бандиты. Такая преступность появляется среди тех самых «исключённых» по-латиноамерикански. Не будем повторять благоглупости в духе «среда заела», «господа присяжные заседатели, да кто бы из вас так не поступил?» – но роль социальных условий в криминальном выборе реально бывает велика, и ответственность государства за это несомненна.
В СССР 1920-х маргиналы составляли огромные массы: экономический рост при НЭПе не обеспечивал работой миллионы людей. При этом сотни тысяч бывших «эксплуататоров», белогвардейцев, повстанцев, членов небольшевистских партий стали «лишенцами». Этот статус означал невозможность устроиться на работу и отсутствие продуктового пайка. Куда податься в этой ситуации? Только в уголовное подполье. Поэтому советский преступный мир изначально пропитывался антисоветскими настроениями. А гораздо более многочисленный мир околопреступный – те, кто кое-как перебивался, не порывая окончательно с легальностью – создавал кадровый резерв, нужную общественную атмосферу и систему практической поддержки.
В 1930-е годы уголовный мир пополнился раскулаченными и жертвами коллективизации. Власти вынуждали население сопротивляться и при этом приравнивали повстанчество к бандитизму. Основной причиной криминализации советского общества в 1920–1950-е годы была элементарная невозможность физического выживания иным способом. К тому же люди постарше помнили дооктябрьские времена, которые на фоне кошмаров большевистского правления казались раем на Земле. Естественно, даже не политизированные раскулаченные и беженцы от Голодомора ненавидели советскую власть.
Сутью советской экономики и социальной сферы всегда было воровство. Среди начальства – масштабное, среди простого народа – мелкое. Колхозники крали продовольствие, рабочие на заводах – всё, что можно продать, а также производили на своих станках всякие запрещённые, но востребованные на «чёрном рынке» изделия (вплоть до оружия). Мелкие служащие «тырили» всё, что плохо лежало. И все они время от времени попадались. В первые пятилетки и после войны такое воровство – не для обогащения, а ради выживания – спасало людей от голода. Основной контингент заключённых сталинских лагерей составляли осуждённые даже не по статьям УК, а по указам об охране госсобственности. Оказавшись в лагере, они чётко понимали: сидят за то, что власть сама создала условия, при которых не воровать – значило голодать или даже умереть от голода.
Многочисленный уголовный (блатной) мир 1930-х был настроен антисоветски. И при этом сама ВКП(б) парадоксальным образом способствовала его усилению. Не только своей социальной политикой, но и абсурдными установками в политике собственно карательной. Ведь уголовники в сталинском СССР официально именовались «социально близкими» – в отличие от «врагов народа», политических заключённых. С какой, собственно, стати большевики заявляли о своей близости к ворам и бандитам, понять невозможно. Идеал уголовников – не работа на заводе или в поле, а кутежи в ресторанах. Блатные не работали (это запрещено их кодексом поведения) и совершенно не «перековывались». Даже в страшном ГУЛАГе, хотя там-то заключённых можно было заставить делать всё, что угодно. Именно в лагерях того времени оттачивалась специфическая уголовная субкультура, зарождались устойчивые структуры – основа будущей организованной преступности. Во главе угла блатной этики стояло полное и безусловное несотрудничество с советской властью.
Почему же власть при Сталине терпела весьма мощный и явно оппозиционный «блатняк»? Причин тому немало. По большей части уголовники грабили частных лиц и не претендовали на политическую роль, ограничиваясь выживанием по своим понятиям. Когда же мишенью преступников становилось государство, наносимый урон был гораздо меньше ущерба, производимого самими чиновниками (коррупция, хищения, непрофессионализм, просто халтура и разгильдяйство). Наконец, уничтожить уголовщину просто не удавалось. Вот уж где действительно «встанут новые бойцы».
Зато в лагерях «социально близкие» регулярно терроризировали «политических», т.е. невинно осуждённых. Почему антисоветски настроенные блатные не объединялись с «политическими», понять как раз несложно: ведь осуждённые по 58-й в большинстве своём попали случайно, ничего на самом деле против власти не совершая и не замышляя. Блатные прессовали их не столько даже ради удовлетворения своих низменных инстинктов, сколько просто ради грабежа. Чтобы за счёт беззащитных «фраеров» жить в заключении, не работая.
Многое изменила война. В популярном сериале «Ликвидация» вор в законе укоряет милиционера: мол, когда пришли немцы, мы были с вами против них. Это фальсификация истории. Когда началась война, воровская верхушка приняла решение: в армию не идти, при мобилизации дезертировать, никакой помощи властям не оказывать. Блатной, пошедший в армию, объявлялся предателем – «ссученным», и подлежал ликвидации. Другое дело, что и сотрудничать с немецкими оккупантами отнюдь не рекомендовалось – это ведь тоже власть, а значит враг.
И только осенью 1944 года когда советская армия уже выходила к границам, блатные сходняки повелели уголовникам идти в армию – светила огромная добыча. Наплыв преступников снизил её боеспособность: они шли на фронт не для того, чтобы воевать. А вот преступность в самой армии резко возросла и после войны выхлестнулась на общество. Разбойная удаль соединялась с обретённым военным профессионализмом. Судебная формулировка «лишён всех наград и званий в связи с осуждением» нередко звучала в отношении героев минувшей войны. Встречались среди них и такие, кто успевал заработать «червонец сроку» сначала до 1941-го, потом после 1945-го.
После войны советская власть попыталась, наконец, уничтожить блатной мир. Бывшие уголовники, в основном прошедшие фронт и согласившиеся сотрудничать с администрацией, развязали в тюрьмах и лагерях т.н. «сучью войну». Подоплёкой этой войны была кровавая борьба различных группировок за контроль над ресурсами – продовольствием и кое-какими деньгами (в некоторых лагерях заключённым начали платить). Тысячи блатных были убиты, тысячи под страхом смерти «ссучились».
Блатной мир ослабел, но уничтожить его снова не удалось. Почему? Любой тоталитарный и даже сильный авторитарный режим предпринимает попытки раз и навсегда покончить с оргпреступностью. Так было не только в СССР, но и в нацистской Германии, фашистской Италии, франкистской Испании, при правлении маршалов Медиси и Гайзела в Бразилии. Но именно в Советском Союзе борьба с преступностью оказалась особенно неэффективной. Начать хотя бы с того, что органы ВЧК-ОГПУ-НКВД нередко комплектовались людьми с уголовным прошлым, не всегда порывавшими с прежними связами (хрестоматиен пример Леонида Пантёлкина, он же Лёнька Пантелеев). Ещё большее значение имела элементарная коррумпированность органов, использование уголовников, в первую очередь в лагерях, в качестве наёмников и «подрядчиков». В стране, где властные структуры поражены воровством и коррупцией, начальство всех уровней заинтересовано в существовании неофициальных структур, способных выполнять самые грязные и опасные виды преступных «работ». Поэтому организованная преступность не была ликвидирована ни при Сталине, ни после его смерти.
Но главная причина глубже – советский криминал был укоренён в обществе глубже, чем где-либо. Трудящиеся массы просто не воспринимали уголовщину как преступление: это быт, по-другому не выживешь. Если сегодня ты, завтра я, так отчего друг другу не помочь? Криминал превратился в своеобразный элемент общественного жизнеобеспечения. Без которого страна просто не могла существовать.
В 1950-е годы преступность в СССР возросла до уровня, небывалого со времён гражданской войны. Обыватели, как правило, винят «бериевскую амнистию» 1953 года. Но дело не только в ней. Московская банда Ивана Митина, в которой состояли комсомольские активисты, передовики, стахановцы и курсанты, устраивала стрельбу в нескольких километрах от Ближней дачи Сталина. В 1951 году, когда ни о каких амнистиях ещё не было речи.
Послевоенная разруха и неустроенность наложились на массовую, но не признанную законом безработицу: восстанавливаемая промышленность не предоставляла работу всем нуждающимся, особенно молодёжи. Пособий по безработице не было, помощи получить неоткуда, жить не на что – и в советских городах пышным цветом расцвели подростково-молодёжные дворовые группировки под влиянием заслуженных уголовников. И вот тут «бериевская амнистия» сыграла свою роль.
С 1954-го и на тридцать лет вперёд покатились по Советскому Союзу антимилицейские бунты. Частично они были следствием милицейского произвола. Но именно частично. Преступность пыталась если не взять под контроль города, то, по крайней мере, заставить власти не замечать себя. Превратить городские кварталы и посёлки в подобие бразильских фавел, куда не ступает нога полицейского. И опять-таки – парадоксальным образом встретила понимание в обществе. Возник феномен хрущёвской эры: «хулиганско-обывательские коалиции» против советской милиции.
Общественно-культурным событием 1960-х стала пьеса «Два цвета» Авенира Зака и Исая Кузнецова. Прямолинейный, но глубокий сюжет о схватке комсомольского оперотряда с хулиганской группировкой в рабочем посёлке ставил в «Современнике» Олег Ефремов. Отважного комсомольца Шурика играл Игорь Кваша. Противостояли ему трое. Образ бандитского идеолога Глухаря последовательно создавали Евгений Евстигнеев, Олег Табаков, Владимир Высоцкий. Главаря банды Глотова сыграл Владлен Паулус, амбала-«торпеду» по кличке Репа – Анатолий Елисеев.
«Три ипостаси человеконенавистничества, – писал критик Владимир Кардин. – Попрыскать такую почву подходящей демагогией – и на ней буйным цветом расцветут разбой, изуверство, расизм». Ведь два цвета – это красный и чёрный. Вот уровень, на который сохранявшее остатки раннереволюционной романтики государство возводило проблему глубинного народа.
Восстание на Молдаванке, Муромское восстание и Александровский бунт, Бийский погром, волнения в Беслане, побоище в Кривом Роге – все эти грозные события пришлись на один 1961 год. В 1963-м опять взбунтовался Кривой Рог, с вводом войск, стрельбой и убитыми. В 1964-м – Бронницы и Ставрополь, в 1967-м – Фрунзе и Чимкент, с штурмом облотдела и горотдела МВД, стрельбой и вводом бронетехники. Потом были Нальчик, «Днепродзержинская революция», Никополь, Рубцовск, Лениногорск… В этом списке не упоминаются ни рабочие протесты, как в Новочеркасске, ни национальные выступления (Пярну, Каунас, Ташкент, Орджоникидзе). Только конфликты населения с правоохранителями и администраторами. С начальством как таковым, потому что это начальство. Иной политической программы, кроме «бей мильтонов!», «лупи толстопузых!» или «дави власть!» не артикулировалось. Но вполне хватало и этого. Уж не говоря, что в блатной среде, по хазам и шалманом популярным стало выражение «второй Будапешт».
Эти события имели разные причины, в них участвовали разные люди. Но криминальные элементы так или иначе участвовали всегда. И отличались особой активностью, подзуживали и раззадоривали толпу, вели её личным примером. Иного организованного авангарда возмущённые массы ведь не могли тогда иметь. Диссиденты в такое не встревали…
Маргинальные (в узком смысле) элементы, безработные, хулиганы, тунеядцы, мелкие базарные торговцы, станут непременными участниками практически всех крупных беспорядков хрущёвского времени. Криминально организованная часть – блатные, неразличимые в толпе – всегда играли в беспорядках свою отдельную «тему». Они реализовывали свои цели, часто далёкие от целей остальной толпы. И быстро в толпе растворялись, профессионально исчезая при опасности. В абсолютном большинстве случаев блатные не были главной движущей силой крупных волнений. Хотя иногда и придавали им очевидный уголовный оттенок, делали жестокими и агрессивными, провоцировали участников на прямое столкновение с властями – нападения на отделения милиции и т. п. Зато во множестве мелких групповых конфликтов и столкновений с властями именно эти «самоорганизованные полууголовники» были зачинщиками и лидерами» (подробно об этом рассказывает историк Владимир Козлов в работе «Неизвестный СССР»).
Колоссальная численность и жёсткая организованность советских правоохранительных органов позволили властям в целом удержать ситуацию под контролем. Но в трущобных районах многих городов – Екатеринбург, Красноярск, Иркутск, Казань, Пермь, Кемерово, Улан-Удэ и ряд других – официальная власть была призрачной. Знаменитые «пробеги» банды «Тяп-ляп» в Казани 1976–1978 пришлись уже на спокойный расцвет брежневского застоя. Эти уголовные бунты в столице АССР имели целью запугивание населения, администрации, милиции, прокуратуры, суда… И в немалой степени того добивались. Оттуда пошло расхожее выражение начала 1980-х: «Дозвонился наконец? – Не-а. – А чего? – Там пала советская власть».
«В чём же главная причина длящейся годами нелюбви граждан к правоохранителям, которых каждая власть представляла нам, как «слуг народа» и его «неотъемлемую часть»?.. Даже когда милиционеры действовали здраво и, казалось бы, в интересах обывателей (например, задерживая пьяных дебоширов), эти же обыватели не поддерживали своих защитников, а охотно принимали сторону правонарушителей. Примечательно и то, что подавляющее большинство участвовавших в волнениях людей вообще не являлись очевидцами происшедшего, но без колебаний присоединялись к погромам, поверив рассказам о «произволе и зверстве мусоров». Почему так происходило? Теперь можно перейти к основной, по мнению автора, причине.
Человек, надевший форму стража порядка, для большинства граждан перестает быть «своим», он становится олицетворением власти, причем в самой неприятной её ипостаси – власти контролирующей, ограничивающей и наказывающей. И чем несправедливее отношение власти к обществу в целом, тем масштабнее и радикальнее формы гражданского неповиновения инструменту этой власти – правоохранителям, которые, в отличии от принимающих решения министров, депутатов или судей, всегда на виду и в пределах досягаемости.
Массовый протест против действий сотрудников любой правоохранительной структуры – это всегда протест против установленной государством модели взаимоотношений власти с народом» («Уроки истории. «Антимилицейские» восстания в СССР». Интернет-альманах, 07.05.2018).
Можно ли считать советскую уголовщину политической оппозицией? Отчасти да. Характерная иллюстрация – Пётр Билык и Афанасий Ставничий из мрачной ростовской банды, деяния которой отразились в тяжёлом фильме «Грачи». Оба они, особенно Билык, вспоминались как люди, для которых бандитизм был не просто образом жизни. Это был преступный принцип. Миросозерцание этих людей сводилось к жестокому противостоянию государственному порядку.
Так складывалось не только потому, что режим РКП(б)–ВКП(б)–КПСС сам приравнивал повстанчество к бандитизму. Со своей стороны, блатной мир не только запрещал всякие контакты с властью, но и культивировал ненависть к ней, даже не претендуя на власть.
Стены тюремных камер пестрели антирежимными лозунгами, иногда, можно сказать, геополитического содержания: «Да здравствуют США!», «Да здравствует Трумэн!», «Да здравствует Чан Кайши!», «Расцветай капиталистический строй в Америке!» Реже, но отмечались и пронацистские высказывания. Ещё реже – лозунги, возвеличивавшие Ленина, а после «развенчания культа личности» и Сталина – в противовес Хрущёву и Брежневу. Попадались здравицы Троцкому, Мао Цзэдуну, Иосипу Броз Тито – одновременно с Трумэном, Гитлером и Николаем II. Образы всех врагов режима в криминальном и люмпенском сознании сливались в единый светлый.
В основном такая риторика возвеличивала уголовников и бунтовщиков в глазах окружающих, а заодно и в собственных. Но была в ней и подлинно содержательная сторона. Неразвитое политическое сознание в примитивных формах формулировала идеологию антигосударственности и даже контргосударственности. Восходившую к традициям русской вольницы – от Разинщины и Пугачёвщины до Махновщины и Антоновщины.
На этой основе формировались не только разовые союзы хулиганов с законопослушными гражданами. Не только в конкретной драке с милицией на базаре. Эффект был гораздо глубже. В законопослушную среду проникала не только блатная романтика, но и антиначальственная, антивластная идея.
С середины 1950-х до конца 1970-х блатной мир постепенно угасал. Определённый рост уровня жизни и почти полная занятость населения лишили его общественной функции. Уже не было больших групп населения, вынужденных уходить в уголовники ради куска хлеба.
Но он не исчез. В 1960-е и особенно в 1970-е в СССР окончательно сформировалась подпольная рыночная экономика. Самыми массовыми её отрядами были спекулянты и несуны. Но самым динамичным и влиятельным – цеховики с собственными структурами производства, системой сбыта, охранными подразделениями и крепкими связями с легальной экономикой. В эту деятельность в той или иной степени вовлекались миллионы. Не только рублей, но самое главное – людей. Теневая экономика сомкнула дельцов с бандитами, криминальное подполье с адаптированными гражданами. И сделалась важным фактором общественного развития. В некотором смысле даже моделью для несостоявшихся реформаторов застойного советского хозяйства.
Вокруг «подземных цехов» появились рэкет и «крыши». Перед блатным миром замаячили перспективы превращения в полноценную мафию сицилийского или латиноамериканского типа. Будь то в грабеже бизнесменов или наоборот, в их защите. Практиковалось и то, и другое. В легендарном фильме «Асса» мы видим в противостоянии с КГБ не только подпольного миллионера Крымова. Рядом Амбал, Чир, Шар: «Вот у меня и чайничек свистит… Я люблю сны смотреть…»
Отдельный отряд криминала являли собой фарцовщики. Их коммерция, связанная с западным образом жизни, по определению несла идеологический заряд. Парни это были молодые, активные, придерживались принципа «хайлайф», зачастую сдавали друг перед другом спортивные нормы. Вязать себя и стричь, как бедные «стиляги», они не позволяли. Широкую известность получило в хрущёвские времена дело фарцовщика Кузьмина, отбивавшегося ножом от комсомольского оперотряда. Одного из задерживавших Кузьмин тяжело ранил и получил высшую меру. Через десятилетия, уже в горбачёвскую перестройку, комсомольско-молодёжные издания публиковали тревожные статьи на ту же фарцовочную тему: «В реальности угроз этой мафии многие убедились на деле».
Решать возникшие коллизии взялась элита традиционной советской преступности – воры в законе. В 1979 году – вообще очень значимый хронологический рубеж советско-российской и мировой истории – в Кисловодске состоялся первый всесоюзный «сходняк». Ознаменовавший регулирование советской оргпреступности в общегосударственном масштабе. С одной стороны, было утверждено по понятиям обложение цеховиков. С другой, взят курс на консолидацию воровского мира с коррумпированным чиновничеством. Конечно, при сохранении значительной автономии. «Законники» глубоко и откровенно презирали номенклатурных взяточников (согласимся, не без оснований). Но сплетали свои структуры с огосударствленной коррпуцией. Что за рамки понятий выходило уже ощутимо.
Стремительное разложение госструктур в 1980-е годы и превращение коррупции в тотальное, всепроникающее явление способствовали этому. Неожиданным для демократической интеллигенции, хотя абсолютно закономерным следствием Перестройки стал резкий взлёт преступности вообще и должностной в частности. В конце 1980-х появились первые кооперативы. Неудивительно, что в таковые преобразовались бывшие «цехи» по всей стране. Откуда ещё могли взяться предприятия частного сектора, если опыт их организации имели только подпольные боссы?
Тогда же, во второй половине 1980-х произошло серьёзное переструктурирование криминалитета. Далеко не все «батьки-атаманы» советского розлива сумели вписаться в новый исторический поворот. «Дедушка русского рэкета» Владимир Феоктистов-Фека превратился в реликт стародавней романтики. Воры в законе Фомич и Вася Брильянт сурово осуждали порчу уголовных нравов. Избежавшие расстрела главари «Тяп-Ляп» Скрябин и Антипов погибли в разборках обычными бригадирами. Евсей Ленинградский ещё при СССР эмигрировал в США и был застрелен там. Случаи по-своему типичные.
Есть и обратные примеры. Усоян-Дед Хасан, Иваньков-Япончик, Токтахунов-Тайваньчик, Карьков-Монгол и десятки менее известных деятелей закрепили своё положение в криминально-теневой иерархии и одновременно легализовались «на свету». Некоторые обладали покровительством на государственных верхах. Однако ветеранам криминалитета пришлось считаться с нахлынувшей новой волной. Порождённой кооперацией и рэкетом конца 1980-х.
Генерация «молодых волков» отличалась особой хваткой, жёсткой решительностью и быстротой в освоении социальной новизны. Эти люди не признавали патриархальных воровских иерархий, зеркально отражавших бюрократию КПСС. По-своему они восприняли перестроечно-революционные мотивы. Типа «начни с себя», «всё в наших руках», «каждый хозяин своей судьбы».
Столкновение спортсменов-рэкетменов с ворами-традиционалистами стало заметным социальным конфликтом позднего СССР и ранней РФ. Знаменитые войны воров с братвой бушевали как минимум до конца 2000-х (да и закончились ли?). В них выразились не только деловые конфликты и несовместимость криминальных культур. Тут есть элемент доктринального, мировоззренческого противоборства, разного видения настоящего и будущего общества. Чтобы не вдаваться в детали, приведём такой штрих: в бизнес-сообществах нового типа воров в законе называли не только «дармоедами», но и «коммунистами»…
Так или иначе, не стоит удивляться, что на рубеже 1980-1990-х, словно из ниоткуда, из каких-то тёмных углов возникли сотни тысяч, если не миллионы уголовных и полууголовных личностей. Откуда такая масса? Вздохнём, но скажем: пружина преобразований, оборотная сторона внезапно свалившейся демократии. Ведь кадры криминальных сообществ и тёмных фирм – буквально наши соседи. Социальная тень охватила собой всё общество и смешалась с легальным светом. «Глубинный народ» принял вызов бурного времени и организовался таким образом. В этой спонтанной массовости заключается, пожалуй, самая резкая сторона постсоветской социальной динамики. «Дела пришли в такое состояние, когда уже не могли оставаться прежними», – говаривал Руссо.
Перестройка и распад СССР фактически легализовали блатной мир. Во всяком случае, его элиту, наиболее организованную и имевшую контакты с властью. Кооперативы, а затем частные фирмы и общественные организации, контролировавшиеся бывшими уголовниками, стали частью официальной экономики и социальной сферы. В условиях паралича власти, несовершенства законов и отсутствия правопорядка в стране структуры, созданные преступниками, часто переставали отличаться от тех, за которыми стояли официальные лица и правоохранители.
Однако экс-блатные старались сохранить политическую автономию. В частности, они в больших количествах влились в ЛДПР Владимира Жириновского. Её политическая позиция сильно напоминала линию организованной преступности в СССР на последнем этапе его существования: сотрудничество с властью, но определённая независимость в выборе средств и методов работы. И конечно, вытягивание денег за лояльность. Своего рода политический рэкет. Но к настоящему времени ЛДПР давно утратила функцию политического представительства экс-криминала во власти. Теперь это исключительно клиентелистская структура, завязанная на личность Жириновского. В регионах, где партийное влияние особенно заметно (типа Хабаровского края и Владимирской области) ЛДПР представляет группировки местной элиты «второго сорта». Идеологическая окраска этой партии отличается ныне особым мракобесием, чего не бывало во времена «партийно-бандитской» романтики.
Надо отметить, что в бурных политических событиях 1989–1993 годов блатной мир почти не принимал участия. За частичным исключением чеченских группировок. Было, правда, несколько кровавых эпизодов криминального вмешательства в политику.
В январе 1991 года дважды судимый грабитель Воронцов застрелил редактора газеты Калужского обкома КПСС и председателя профкома стройтреста. Исключительно по идейным соображениям. Парадокс истории: смертный приговор яростному антикоммунисту был вынесен уже в демократической России и там же приведён в исполнение.
В Ленинграде бывший сотрудник милиции Мокеев сколотил в 1989 году банду «Белый крест» (самоназвание уже давало представление о мировоззренческой доктрине). Выпустили несколько листовок с призывами «сбросить грязное ярмо коммунизма», «начать вооружённую борьбу с красным фашизмом». Совершили несколько разбойных нападений, в том числе на воинскую часть. Убили кассиршу, инкассатора, часового. А «спалились» на попытке сжечь коктейлями Молотова новый демократический Ленсовет! На недоуменный вопрос следователя, какой в этом политический смысл, Мокеев ответил: «кость с барского стола, называемая перестройкой» ничего не изменила, правит через Советы та же номенклатура. В чём-то бандиты-отморозки рассуждали глубже перестроечных политологов… Расстрел ему заменили на пожизненное заключение, он отбывает до сих пор. Остальные трое давно вышли. (Не потому ли к ним отнеслись снисходительнее, нежели к Воронцову, что убитые «белокрестовцами» были менее статусны?)
Но такие идеологизированные преступники являлись редким исключением. Основная масса криминала была занята другим. Зарабатывали деньги, создавали легальные бизнес-структуры. Кроваво грызлись между собой. Это касается и старого, и нового криминалитета. Таким образом, «глубинный народ» отстранился от жизни страны в её самый ответственный момент. Правда, косвенную политическую роль криминалитет всё же сыграл. Вдумчивые обозреватели не раз отмечали: российские ОПГ оттянули энергичные и агрессивные кадры от ультраправых и ультралевых экстремистов. Вот за это, пожалуй, спасибо.
Гораздо более существенной явилась роль социальная. Что ни говори, однако факт: теневые и полутеневые бизнес-структуры во многом взяли на себя общественное жизнеобеспечение в самые трудные периоды 1990-х. Это и создало фундамент могущества «тамбовского сообщества» в Петербурге, ОПС «Уралмаш» в Екатеринбурге, группировки Анатолия Быкова в Красноярске, бизнес-конгломерата Олега Кибальчича в Брянске… примеры можно множить. Возможно, естественный ход процессов постепенно трансформировал бы такие организации в гражданско-правовом направлении. Подобно эволюции американских «баронов-разбойников». Отчего теперь не помечтать. Ведь этого уже не проверить.
В начале XXI века в политике, администрации, экономике и социальной сфере вновь возобладала номенклатура, с кадровым ядром госбезопасности. Были захвачены или разгромлены почти все независимые структуры. Включая и экс-криминальные, которые, кстати, продержались дальше других. Итоги известны по криминальным хроникам: «ночной губернатор Петербурга» Владимир Барсуков (Кумарин) уже тринадцать лет кочует из тюрьмы в тюрьму, лидер «Уралмаша» Александр Хабаров найден повешенным в камере, недавно арестован Быков… Любые альтернативные центры влияния подавляются самым жёстким образом. Не только созданные «новорусской братвой» (как вышеупомянутые), но и связанные с ворами в законе – которые, против своих же понятий, вполне себе сотрудничали с властями и правоохранителями. Свежий и яркий привет – прошлогодний арест главвора Шишкана.
Однако социальная ситуация в России, подорванная кризисами 2009-го и 2014 годов, а также, скажем мягко, особенностями госуправления, не улучшается. Наоборот, во многих регионах деградирует. В результате появилось очередная новая генерация уголовников. Уже не связанных ни с властями, ни с прежними группировками. Малые и некоторые средние города, особенно в Сибири, на Дальнем Востоке, на Урале и на Севере России, далёкие от процветания и в советские времена, превратились в настоящие социальные отстойники. Где выросло поколение, вообще не знающее, что такое нормальные заработки и нормальная жизнь. В этой среде зародилось ныне запрещённое в РФ уголовное движение «Арестантский уклад един», или «Арестантское уркаганское единство» (АУЕ). Пытающееся, и не без успеха, взять под контроль неприкаянную, бедную и безработную молодёжь – новых «исключённых» российского общества.
Сегодня невозможно предсказать, как будет развиваться российская преступность. Но в том, что она будет расти, сомнений нет. Обстановка в стране ухудшается. И государственная политика, ориентированная на интересы номенклатурной олигархии, обещает только дальнейшее ухудшение.
«Глубинный народ», во всяком случае, его молодая часть, возвращается на те же позиции, с которых начинали их прадеды при Сталине – к неформальным, но неплохо организованным маргинальным сообществам. Законом становятся уголовные понятия, идеологией – ненависть к власти, а сама уголовщина превращается в социальную самооборону, условие выживания. Разница за три четверти века разве что в гораздо большей массовости и окончательном стирании граней между уголовником, люмпеном и адаптированным гражданином. Они не только вполне лояльны друг другу. Зачастую один человек бывает един в трёх лицах.
К протестному движению эта социальная сила, как правило, безразлична. В Шиесе, в Хабаровске, на Куштау мы их не видели. Им там не интересно. Проще обирать сверстников, запугивать население или нападать на полицию без политического подтекста. При расширении протестов они, скорей всего, займут нейтральную позицию. Если не провластную – в обмен на закрывание глаз на их художества. Как беларуские воры в законе. Или как «Академия единоборств РМК», атаковавшая протестующих против клерикального произвола в Екатеринбурге (не зря оппозиционный публицист Игорь Яковенко назвал такие действия нарушением традиций советского и российского уголовного мира). Почти наверняка уголовная «оппозиция» будет противником демократических, прогрессивных или экологических движений. И может оказаться серьёзным инструментом подавления настоящей оппозиции, как мы увидели это в Гонконге. Поскольку совершенно не связана никакими моральными нормами и ограничениями.
Иное менее вероятно, но всё-таки не начисто исключено. Есть пока разрозненные, но довольно серьёзные свидетельства оппозиционной политизации теневого мира. Тот факт, что после нескольких лет игнорирования власти запретили АУЕ, свидетельствует о том, что режим усмотрел в этом движении политическую опасность. Официальные лица МВД заявляют о потенциале АУЕ как «боевой единицы протестных акций». Первый же приговор за причастность к АУЕ – к реальным срокам – подан по статьям об «экстремистской деятельности» и «экстремистском сообществе». Участие теневых активистов в протестных акциях, как и выступления активистов политических в поддержку теневых авторитетов – редкость большая, но всё же не музейная. Такое не раз отмечалось в разных городах страны. Убит влиятельный вор в законе Надир Салифов, он же Лоту Гули (Блатное Сердце) – вскоре после заявления на узком сходняке о желательности смены власти в России.
Особый пласт – положение в местах лишения свободы. Почти полумиллионный контингент осуждённых – по определению взрывоопасный социальный материал. Тем более в пенитенциарной системе РФ, изобилующей пыточным террором. Характерный политический штрих – уличная солидарность «неоэсеровской» АНС с бунтом ангарских заключённых и оперативно жёсткая реакция властей. Между тем, чёрно-зелёный флаг Тамбовского восстания («бандиты-антоновцы», по советско-большевистскому определению), принятый АНС как символика, появляется не только на публичных акциях, но и просто во дворах спальных районов.
Российское общество накачано криминалом во многом с подачи государства. Однако большинство глубинного народа – «исключённые», но не преступники. Миллионы людей балансируют на грани, но живут естественной моралью, естественными интересами. Что само по себе втягивает в конфликт с правящим режимом. Удержится ли он в гражданском, а не криминальном русле? Критически важный вопрос для российской демократической оппозиции.
Евгений Трифонов, специально для «В кризис.ру»
