Апреля тринадцатого дня года от Рождества Христова 1895-го император всероссийский изволил подписать указ № 11532. Об учреждении Русского Музея и о «представлении для сей цели приобретённого в казну Михайловского Дворца со всеми принадлежащими к нему флигелями, службами и садом».
«Незабвенный Родитель Наш, ― указывал царь, ― в мудрой заботливости о развитии и процветании отечественного искусства предуказал необходимость образования в Петербурге обширного музея… Ныне, отвечая душевной потребности исполнить волю покойного Государя, признали Мы за благо учредить установление под названием Русского Музея Александра III… В музее этом должна быть, прежде всего, отведена подобающая важному её значению часть, посвящённая памяти Царственных трудов Родителя Нашего». Одновременно «подлежит устройству художественный отдел музея». В обозримом будущем царь планировал «составление этнографических и исторических коллекций». Так было положено начало Русскому музею.
Этот же день считается и днём основания Российского этнографического музея. Хотя на самом деле появился он только через семь лет, в 1902-м. И то ― поначалу лишь в качестве отдела при Русском музее. Однако интересно не это. Особенность состоит в том, что возглавил этот отдел бывший революционер-народник, политссыльный Дмитрий Клеменц. Восемь лет он бессменно возглавлял отдел и вышел в отставку в чине действительного статского советника (по Табели о рангах соответствует чинам генерал-майора в армии и контр-адмирала во флоте) с пенсией в 2 тысячи рублей.
Его смерть в 1914-м вызвала сотни откликов. Все ― в превосходной степени. Академик Сергей Ольденбург назвал его «пигмалионом музейного дела в России». Журналист, этнограф и бывший народоволец Иван Попов утверждал, что Клеменц мог бы стать вторым Чернышевским или вторым Жоресом. Откликнулись и другие друзья-революционеры. Тоже весьма восторженно. Но к этим восторгам всегда примешивалось что-то, не совсем соответствующее общему тону. Георгий Плеханов, называя Клеменца одним из самых уважаемых и влиятельных революционеров, не преминул отметить, что революционность его носила некий «своеобразный оттенок». Лев Дейч, отмечая его литературный талант, заметил, что Клеменц «не написал ни одной строки в народническом духе». Единственным из великих народовольцев, кто счёл Клеменца безупречным, был Николай Морозов ― сам добровольно и радостно пошедший на службу большевикам.
Дмитрий Клеменц, по всем воспоминаниям, был человеком блестящим и невероятно талантливым. Во всём, за что ни брался. Был лучшим учеником Самарской семинарии, одним из самых выдающихся студентов Казанского, а потом Петербургского университета. Однако последнего экзамена по окончании курса Клеменц сдавать не стал, а решительно занялся революционной работой. Точнее пропагандистской.
В первый же год пребывания в Петербурге он познакомился с участниками кружка чайковцев. Вскоре стал одним из самых активных и авторитетных членов. Именно Клеменц рекомендовал в кружок великого анархиста Петра Кропоткина. Впрочем, сошёлся он с ним отнюдь не по анархическим взглядам, а по научным. Что же касается взглядов политических, то Клеменц был ярым противником анархизма. Особенно бакунинской теории о «разбойниках» как главной движущей силе революции, выразителях народного протеста. Клеменц был резко против сближения с ними.
Его вообще трудно назвать не только анархистом, но и социалистом. Разве что в современном западноевропейском понимании. Он был сторонником конституционного строя, а социалистические требования народнической программы понимал лишь как средство привлечения симпатий простого народа. Был уверен: стоит появиться конституции, свободе слова и науки ― интеллигенция забудет про социализм.
Это подтверждал и Лев Тихомиров: Клеменц «никогда не был особенным социалистом, с революционерами водился мало, а всё вращался в обществе либералов». Подтверждал и Дейч. По его мнению, Клеменц ― классический либерал-конституционалист.
«Мы признаём передачу, ― говорил Клеменц, ― но не уничтожение частного владения вообще, причём частный собственник получает свою долю наравне со всеми… Из деревенского бунта ничего не выйдет, кроме порки крестьян. Нельзя разжечь революцию, делая вспышки по всей России. Восстание, в основе которого ненависть, не будет сознательным и не приведёт ни к чему, кроме вражды и кровопролития. Цель ― идейно подготовить народ к социальному перевороту, чтобы он разумно и справедливо устроил будущую жизнь».
Проще говоря, рационалист Клеменц признавал лишь эволюционный путь борьбы и мирный протест. Причём с явным уклоном в культурно-просветительскую работу. И тут ему действительно не было равных. Все отмечали его непревзойдённый дар общения с рабочими и крестьянами. Он умел разговаривать с ними, разъяснять самые сложные вопросы, увлекать идеями. Но «сам он был совершенно неспособен вести им привлечённых людей к какой-либо определённой цели, у него нет ни той исключительности, ни той душевной чёрствости, вытекающей из страстной веры, которые необходимы, чтобы вести людей на гибель», ― отмечал Дейч. Ещё более определённо говорил об этом Сергей Кравчинский: «он не был способен не только прокладывать новые пути в политической деятельности, но также решительно идти и других за собой вести по уже проложенному направлению».
В общем, перефразируя известный афоризм, Клеменц был рождён для того, чтобы за ним шли, но не для того, чтобы за собой вести. Он никогда не отправлял других на риск, хотя сам шёл с лёгкостью. Впрочем, некоторые его рискованные эскапады не охарактеризуешь иначе, как в культовой «Правдивой лжи»: глупо, но смело.
Ещё в 1870-м Герман Лопатин блестяще организовал побег из ссылки философа и идеолога народничества Петра Лаврова. Это послужило примером для многих. В 1872-м Анатолий Сердюков (Степуро) и Александр Левашов вывезли из ссылки писателя Николая Соколова, автора «Социальной революции» и «Отщепенца». Клеменц тоже решил совершить подвиг спасения. Выбрал для этого студента Медико-хирургической академии Алексея Тейльса, осуждённого по нечаевскому делу. Всего на четыре месяца, к тому же психически больного. Операция освобождения удалась блестяще: по подложным документам Клеменц прибыл в Петрозаводск, явился к губернатору, перезнакомился со всем светским обществом, всех очаровал и укатил. Незаметно прихватив с собой Тейльса.
Доставил его в Петербург на конспиративную квартиру. Больной и подозрительный Тейльс, совершенно не представляющий, что происходит, хватил Клеменца по голове палкой и сбежал. Вскоре его поймали и определили в сумасшедший дом…
Довольно долго Клеменцу удавалось скрываться от полиции. Он побывал добровольцем в Сербии и Черногории, но повоевать с турками не успел, поскольку война закончилась. Прятался в Москве у либеральных ― пишущих и научных ― приятелей. Потом перебрался в Париж, где с самозабвением занялся наукой. Снова вернулся в Петербург и наконец-таки в 1879-м был арестован. И тут ему снова повезло. Арест произошёл ещё до создания «Народной воли», и вскоре режиму стало не до мирного пропагандиста Клеменца. Вся мощь карательного аппарата была брошена против немирных борцов. Про Клеменца просто забыли на два года. А когда вспомнили, постарались не тратить времени и сил ― выслали административным порядком в Якутию. Доехал только до Минусинска, где и остановился.
Время, проведённое в застенках Петропавловской крепости, а потом дорога по сибирским просторам для Клеменца даром не прошло. Потратил на размышления. И пришёл к очевидному выводу: он ― не подвижник и не фанатик революции. Он любит жизнь во всех её проявлениях. В природе, в приключениях, в людях. Он не готов предаваться беззаветному революционному служению.
Поэтому в Минусинске быстро нашёл себе работу по душе. Служил в Минусинском краеведческом музее. Участвовал в этнографических экспедициях по Восточному Алтаю и Западным Саянам. Проводил географические и геологические исследования на Абакане изучал археологию Сибири. Из Минусинска он перебрался в Томск, из Томска ― в Иркутск. Там стал директором местного краеведческого музея. Причём условием назначения был отказ от любой политической и революционной деятельности. Клеменц согласился, не задумываясь.
В результате вместо назначенных судом пяти лет он прожил в Сибири полтора десятилетия. Десять лет ― добровольно.
За эти годы Клеменц проявил себя вовсе не радикалом-революционером, а вполне основательным государственником. Особенно после экспедиций в Урянхойский край (Тува) и Монголию, которые принадлежали тогда китайской Империи Цин. «При всём нашем миролюбии мы не можем игнорировать вопросов о защите государства, не можем равнодушно смотреть на попытки нашего многомиллионного соседа организовать свою армию по европейскому образцу», ― такие сделал он этнографические выводы. И не особо заморачиваясь политкорректностью предлагал «в случае, если бы Китай вздумал воевать с нами, инородческое население оказало бы ему мало защиты, и от нас зависело бы воспользоваться обитателями застенного Китая как орудием против наших неприятелей». Бывший народник явно держал «инородцев» за пушечное мясо для государства.
В 1897 году Клеменц вернулся в Петербург. И сразу же был определён на место хранителя в Музее антропологии и этнографии (Кунсткамера). А в 1902-м принял пост заведующего этнографическим отделом Русского Музея им. Императора Александра III. Того самого, который выслал его в Сибирь, казнил и сгубил на каторге десятки его друзей.
Исследователи жизни Клеменца по большей части обходят вопрос, каким образом революционер превратился в послушного царского чиновника. А если кто и задаётся этим вопросом, то ответ получается обтекаемый. Дескать, Клеменц был личностью разносторонней, увлекающейся, любил не только народ, но и науку, искусство, природу. К тому же время было такое… Реакция.
Впрочем, и во время Первой русской революции Клеменц продолжал усердно служить в музее, каждое лето выезжал в этнографические экспедиции. Большой был любитель изучать сибирских «инородцев». Тем не менее, разрабатывая программу Этнографического отдела, учитывал исключительно славянофильские предпочтения царя. Упор делал на экспозициях по славянским народам. Тонкий был политик. Способный к компромиссам. Так что никакой загадки нет.
Мирное хождение в народ ― это одно, это «отдача долга» интеллигента вскормившему его народу. А жизнь положить на алтарь борьбы за этот народ ― увольте. В жизни так много важного и интересного. Надо сохранять себя. И служить России, принимая любую власть. Так считал и революционный боевик Морозов. Так говорили и царские офицеры, переходя на ленинскую службу. Так, наверно, думал Чубайс. И много кто ещё. Некоторые и сейчас так думают.
