Николай Алексеевич Некрасов – великий русский поэт не для нынешнего государства. 200-летие отмечается с положенными формальностями, но явно без души. И 28 ноября, и сегодня по новому стилю. И то сказать: «Самый отчаянный коммунист» – называл его Фаддей Булгарин. Слово «коммунист» в то время означало не сталиноида, не зюгановца, а настоящего экстремиста от революционной демократии. И когда вспоминается сегодня (увы, часто): Захватило вас трудное время неготовыми к трудной борьбе – всегда наготове ответ: Помни, что нету на свете неотразимых обид.
Биография Николая Алексеевича известна и в повторениях не нуждается. Он её излагал и в своей поэзии. Вплоть до адреса петербургского проживания, от лица мужика-разносчика: То носил к Александру Сергеичу, а теперь уж тринадцатый год всё ношу к Николай Алексеичу – на Литейной живёт. Там, где сейчас музей-квартира. Породившая строки о Петербурге: Проститутка домой на рассвете поспешает, покинув постель. Офицеры в наёмной карете скачут за город: будет дуэль… Дворник вора колотит – попался! Гонят стадо гусей на убой. Где-то в верхнем этаже раздался выстрел – кто-то покончил с собой. Так видел он картины имперской столицы. Не забывал и о державности: Я горячим рождён патриотом, я весьма терпеливо стою, если войско, несметное счётом, переходит дорогу мою. Ускользнут ли часы из кармана, до костей ли прохватит мороз под воинственный гром барабана, не жалею: я истинный Росс! Самое бы время сейчас для такого поэта.
Жесть уничтожающей иронии, подчас даже о государственной социалке: Настежь форточки – ждут генерала, – вся больница в тревоге с утра. Генерал на минуту приедет, смотришь: к вечеру в этот денёк десять новых горячечных бредит, а иной и умрёт под шумок. Изначально, кстати, генерал не был собирательным персонажем. В первом варианте звучало: Знал я мужа: энергией чудной он недавно весь мир удивил. В этой роли, кровавой и трудной, он великую силу явил – речь шла о Муравьёве-вешателе и польском восстании 1863-го. Не забывал Некрасов и преданных государю борцов за суверенитет от «Запада зловредного»: «Здесь обрёл даровую квартиру муж злокачествен, подл и плешив, и оставил в наследие миру образцовых доносов архив».
Он и не мог бы иначе. Потому что правда был патриотом. В чём и признавался своей музе: На конёк ты попала обычный – на уме у тебя мужики, за которых на сцене столичной Петипа пожинает венки. Некрасовские люди России были созданы не под старосту Сидора Иваныча, бесхитростно излагавшего в надгробной речи своё понимание жизнесмысла: Жил честно, а главное: в сроки, уж как тебя бог выручал, платил господину оброки и подать царю представлял! Подать державе, выкаченная из дома Прокла и Дарьи, уверенно прожигается в державной столице: Там, где ярко горят фонари, где гуляют довольные лица, где катаются сами цари.
Здесь, впрочем, свои проблемы: Нас безденежье всех уравняло – и великих и малых людей – и на каждом челе начертало надпись: «Где бы занять поскорей?»… Между «патриотическими» руладами: Говорят, чтобы в нём показаться на каком-то парадном балу, перед гнусным менялой валяться ты решилась на грязном полу. А когда возвращалась ты с бала, ростовщик тебя встретил и снял… – традиционные будни российской элиты кризисных времён. Тут не обойдёшься без войска, несметного счётом. Ты готова бы с бешеным волком покумиться, чтоб снова блистать.
Воспоминания о будущем. Ведь и большевики, как ни странно, к Некрасову были довольно прохладны. Отчего-то предпочитали иных гениев. Рассуждавших, как зловредным западникам «солнца божьего не видно за солнцем русского царя».
Просто так всё это Некрасову не сошло. Получив роковую повестку, сбрил усы и пошёл я туда. Сняв с седой головы своей феску и почтительно стоя, тогда князь Орлов прочитал мне бумагу… «Бросьте! бросьте!.. Ну, бог вас прости! Только знайте: еще попадётесь, я не в силах вас буду спасти». И выводы делаются (да и нам ли не помнить истекшие десять лет, не видеть буквально сегодняшнего): Молодёжь оно сильно пугнуло, поседели иные с тех пор, и декабрьским террором пахнуло на людей, переживших террор. Зато остаётся отдушина: Признак русской широкой природы – жажду выдвинуть личность свою – насыщает он в юные годы удальством в рукопашном бою, гомерической, дикой попойкой, приводящей в смятенье трактир…
Видим и лицо русской буржуазии. Среднего класса, средоточия стольких надежд. Рассказ о купце начинается с самоочевидного: Обсчитал, воровская душа! И картины «лихих девяностых», то есть шестидесятых девятнадцатого: Потом и её, бестолковую, за нужное счёл обокрасть и в практику бросился новую – запрегся в питейную часть… Но видно секрет был угадан: сынки угодили в отца… Достаётся от поэта-реалиста и особо «глубинному» народу: «Цело всё!» – сказал купчина, парня подозвал: «Вот на чай тебе полтина! Благо ты не знал. Серебро-то не бумажки, нет приметы, брат; мне ходить бы без рубашки, ты бы стал богат». А то и проще: Почитай что разом грянули два ружейные ствола. Без словечка Ванька валится, с криком падает старик. В кабаке бурлит, бахвалится тем же вечером лесник… Судьи тотчас всё доведали (Только денег не нашли!)
Поэт-народник далёк от слащавой идеализации. Но над самыми отталкивающими картинами народного быта нависает понимание: слишком часто переламываются судьбы извне. Не от «неодолимого рока», а от другого человека. Вышла замуж господская дочь – всего лишь, пожелать бы счастья. Но: Через месяц приехал зятёк – перебрал по ревизии души и с запашки ссадил на оброк, а потом добрался и до Груши. Угнетение и насилие достанут везде: Да на беду помолиться в церковь помещик зашёл. Хрестоматийно страшная картина тотальной покорности: Создал песню, подобную стону, и духовно навеки почил? Нет, не так. Даже и стон раздаётся в разных местах. Например, в рудниках на железной цепи. Чтоб туда попасть, стонать недостаточно. Некрасова ведь грамотные люди читали.
Куда однозначнее сказано о «нашем» из царской номенклатуры: Вечным праздником быстро бегущая жизнь очнуться тебе не даёт… Не страшат тебя громы небесные, а земные ты держишь в руках. И несут эти люди безвестные неисходное горе в сердцах… Ты уснёшь, окружён попечением дорогой и любимой семьи (ждущей смерти твоей с нетерпением), привезут к нам останки твои. Чёткое и мощное понимание системы власти: Сок из народа давила подлых подъячих орда… Смелые грабили явно, трусы тащили тайком… «Франтики! Подлые души! Под караулом сгною!» (Склонные к наукообразию лоялисты, вряд ли знакомые с русским поэтом, называют это «русской системой».) Некрасов не понаслышке знал нравы сословия, к которому принадлежал от рождения. На всю жизнь это внедрило ему обострённое осознание вины. Он и за себя отвечает мальчику устами дедушки-декабриста: Взрослые люди – не дети, трус, кто сторицей не мстит.
В самых мрачных строках поразительно проскальзывает надежда. Тот же юноша при миллионе с «гомерической дикой попойкой», «схожий в профиль с великим Петром», имеет специфический опыт в своей среде и вне её: Но Сережа осилил медведя. Кстати тут он узнал и друзей: убежали и Миша и Федя, не бежал только егерь Корней. Русские женщины – декабристки Трубецкая и Волконская. Их устами сказано всё. И прежде был там рай земной, а нынче этот рай своей заботливой рукой расчистил Николай. Иркутский начальник подтверждает такие оценки, самодовольно описывая тогдашний ФСИН: В Нерчинск придёте, если вас дорога не убьёт. Навряд версты четыре в час закованный идёт; посередине дня — привал, с закатом дня — ночлег, а ураган в степи застал — закапывайся в снег!
Под конец старый генерал, конечно, меняется: Простите! да, я мучил вас, но мучился и сам, но строгий я имел приказ преграды ставить вам! – такого и мы ещё со временем наслушаемся. Но интересно обозначаются хотя бы по касательной неожиданные образы: Куда и зачем смотритель работ отлучился?.. «Уйдите, – сказал со слезами старик. – Нарочно я, барыня, скрылся».
А если ещё вглубь, то вообще без обиняков: И наутро я сумрачен встал; помолиться хотел, да не мог, ни словечка ни с кем не сказал и пошёл, не крестясь, за порог… Не из камня душа! Невтерпёж! Расходилась, что буря, она, наточил я на старосту нож и для смелости выпил вина. Выпивка остановила героя этих строк. Тут опять Некрасов многое знал по себе. Совладелец и инвестор винного завода печально признавал собственную раздвоенность дела и души.
Что враги? Пусть клевещут язвительней, – я пощады у них не прошу, не придумать им казни мучительней той, которую в сердце ношу! Что друзья? Наши силы неровные, я ни в чём середины не знал, что обходят они, хладнокровные, я на всё безрассудно дерзал… От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан погибающих за великое дело любви! Эти строки обращены к матери (Треволненья мирского далёкая, с неземным выраженьем в очах, русокудрая, голубоокая, с тихой грустью на бледных устах), и как нигде у Некрасова просматривается здесь вера: Неужели за годы страдания Тот, кто столько тобою был чтим, не пошлёт тебе радость свидания с погибающим сыном твоим? На последнем пределе доходит поэт и до такого взгляда на красоты русского леса: И ежели жить нам довольно, нам слаще нигде не уснуть. Так уходит Дарья за Проклом.
Но ведь ему виден путь! Чего стоит легенда о Кудеяре, где в обход цензуры показан паном Глуховским явно отнюдь не поляк. В мире я чту только женщину, золото, честь и вино – это твоё дело, тут Кудеяр безразличен (уж не говоря, что сам Николай Алексеевич… нет, не только, главное было другим). Но Глуховский продолжает: Мучу, пытаю и вешаю – и вот тут разбойнику дан шанс на прощение всех грехов. Кудеяр его использует: Только что пан окровавленный пал головой на седло… Хотя самому Николаю Алексеевичу явно ближе иная судьба в образе девушки-революционерки: Я была вчера ещё полезна ближнему — теперь уж не могу! Смерть одна желанна и любезна — пулю я недаром берегу. Кстати, бережёт, надо понимать, последнюю. А где вся обойма?
Есть и мужской образ. (Даже не только Гриша Добросклонов, принятый за эталон). Что работает, истины ищет, не без пользы старается жить, прямо в нос негодяя освищет, а при случае рад и побить – называет свой идеал сын царского цензора. Да так, что впору пожалеть папашу: «Добросовестен…» — Вот как!… За что же возрождается в сыне моём, что всю жизнь истреблял я?.. о боже!..» Старец скорбно поникнул челом.
Надежда просматривается всё нежданнее. Иногда как бы – от противного: Свечерело. В предместиях дальних, где, как чёрные змеи, летят клубы дыма из труб колоссальных, где сплошными огнями горят красных фабрик громадные стены, окаймляя столицу кругом, — начинаются мрачные сцены. Но в предместия мы не пойдём. Из всего текста и контекста ясно: придётся идти именно туда. Ибо: В остальной необъятной России и подавно! Своим чередом шли дожди, бунтовали стихии, а народ… мы не знали о нём. Правда, дикие, смутные вести долетали до нас иногда о мужицкой расправе, о мести, но не верилось как-то тогда… Как всегда, в общем.
Поднимается сторож-старик на свою колокольню-руину, на тени он громадно велик: пополам пересёк всю равнину. Поднимись! — и медлительно бей, чтобы слышалось долго гуденье! В тишине деревенских ночей этих звуков властительно пенье…
Над проезжей таратайкой спущен верх, перёд закрыт; и «пошёл!» — привстав с нагайкой, ямщику жандарм кричит…
Схождение сущностных полюсов бытия. И типичны деревенские новости, записанные Некрасовым с натуры: В Шахове свёкру сноха вилами бок просадила — было за что… Пастуха громом во стаде убило – оборачиваются мощным аккордом: Сходится в хате моей больше да больше народу: «Ну, говори поскорей, что ты слыхал про свободу?»
…1980 год. Школьник-девятиклассник читает «Рыцарь на час». Слушать собралась половина ленинградской коммуналки. Хорошо знающий подростка гость из околодиссидентской среды, усмехнувшись, произносит: «Это потому что для него в подтексте Афганистан и Буковский. А если бы не было?» Всё равно был бы Некрасов.
Валерий Имантов, «В кризис.ру»
