Тоталитарно-коммунистические системы чрезвычайно персонализированы. Поэтому уход первого лица приводит к существенным переменам. Известно, сколь глубоко трансформировался после смерти Сталина советский коммунизм. Кончина Мао Цзэдуна повлекла за собой авторитарную капитализацию КНР. На наших глазах начинаются поначалу скромные, но все же реформы на Кубе (где Фидель Кастро еще при жизни в начал передавать дела младшему брату Раулю). Но именно в Северной Корее был создан весьма эффективный страховочный механизм коммунистической преемственности. Механизм этот не назовешь креативным. Наоборот, он крайне архаичен – монархическое наследование по прямой.
Когда в 1994 году умер основатель КНДР Ким Ир Сен и власть перешла к его сыну Ким Чен Иру, возникло напряженное ожидание – грядут перемены? Однако заметных для внешнего наблюдателя-неспециалиста подвижек вроде бы не произошло. Сохранилась незыблемая власть партийных бонз. Нисколько не ослаб тотальный контроль над населением. Эта система доведена здесь до уровня, небывалого в мировой истории. По сравнению с КНДР даже сталинский Советский Союз, не говоря о брежневском, выглядит либеральным государством. Экономика осталась государственно-монополистической и командно-централизованной. Попытки ограниченных реформ свелись к повышению цен и нескольким расстрелам в хозяйственном аппарате. Подавляющая часть населения ведет крайне скудное существование. На правление Ким Чен Ира пришелся массовый голод середины 1990-х. Усилились всепроникающие карательные органы и спецслужбы, включая чисто партийную структуру «Отдел 35-й комнаты» (занимающийся, впрочем, в основном внешней разведкой). Повысилась политическая роль армейского командования.
Последний фактор отразился в ужесточении внешнеполитического курса. Северокорейские власти освоили практику перманентного ракетно-ядерного шантажа. В обмен на «согласие на переговорный процесс» из внешнего мира выжимается гуманитарная помощь. Ядерный потенциал КНДР используется как ресурс продуктового и топливного снабжения. Вот это действительно креативный ход, никем до Ким Чен Ира не примененный.
Тем не менее один из немногих отечественных специалистов по Северной Корее (единственный, кто известен относительно широкой публике) Андрей Ланьков отмечал, что смерть северокорейского сталинизма все же наступила. И наступила именно при Ким Чен Ире.
Размывание системы началось снизу. В 1990-х годах государство утратило способность обеспечивать населению даже те голодные пайки, которые худо-бедно выдавались раньше. Причин тому было несколько: снижение объемов китайской помощи на фоне исчезновения СССР, еще больший перекос в сторону военных расходов на ракетно-ядерную программу, а главное – естественное ресурсное самоисчерпание, рано или поздно постигающее любую госэкономику. Властям пришлось допустить частную хозяйственную деятельность, официально находящуюся под запретом. Ситуация напомнила изнанку «военного коммунизма» в Советской России. Сам Ленин признавал тогда, что городской рабочий обеспечивал за счет положенного пайка не более половины необходимого минимума продовольствия. Остальное приобреталось на черном рынке, который большевики объявили вне закона, но вынуждены были терпеть.
Так и в КНДР. Частное предпринимательство грозит суровыми наказаниями, как минимум пожизненной ссылкой. Однако в Северной Корее возникла мрачная шутка: население делится теперь только на две категории (все северокорейцы официально неравноправны и ранжированы на десятки слоев по признаку благонадежности): торгующих и мертвых. Развитие низового «мелкоторгового капитализма» стимулировалось либерализацией процедуры поездок в Китай. Важный предмет торговли – гуманитарная продовольственная помощь США, Японии и Южной Кореи. Без «проклятых империалистов и их марионеток» режим наверняка уже прекратил бы существование.
Даже минимальная экономическая самостоятельность населения категорически противопоказана коммунизму. Допущение мелкой базарной торговли тут же вошло в противоречие с государственными системами распределения и коммерческой монополии (немалая часть продукции реализуется в КНДР через сеть коммерческих магазинов по повышенным ценам). Сквозь тотальную информационную блокаду стали просачиваться сведения о базарных бунтах. Засбоила госпромышленность – кстати, управляемая на уровне предприятий не дирекциями, а парткомами. Местная промышленность считалась относительно развитой, особенно в сферах станкостроения и производства стройматериалов, обеспечивающих ВПК. Теперь обнажилась полнейшая расстыковка между государственной ориентацией промышленного производства и реальными потребностями общества. Рабочие стали пополнять опасные для режима «базарные» социальные группы, над которыми сложно удерживать тотальный контроль.
Стабильность режима КНДР поддерживается четырьмя основными факторами. Мощь правящего номенклатурного класса, предельный уровень его милитаризации. Глухая самоизоляция от внешнего мира, составляющая суть знаменитой «идеологии чучхе». Конфуцианско-монархические элементы системы, предполагающие массовое преклонение перед государством и его главой. И наконец, структуры взаимной слежки. Участники которой имеют не меньшие, нежели чиновники, основания опасаться за свою судьбу в случае политических перемен.
Эти структуры именуются «группами взаимного контроля». Они были созданы в начале 1960-х и объединяют по 35–70 человек (квартал в деревне, подъезд многоквартирного дома). Это некий аналог кубинских «комитетов защиты революции» или джамахирийских «народных конгрессов» в Ливии времен Каддафи. Актив этих групп, специализирующийся на соглядатайстве и доносительстве, являет собой реальную социальную базу режима. В обществе, многочисленные слои которого от рождения поражены в правах (не только потомки «помещиков и капиталистов», но и, например, родственники южных корейцев, не сумевшие перебраться за 38-ю параллель), накопился огромный потенциал взаимных обид и ненависти.
Между прочим, в Северной Корее существуют традиции антитоталитарного сопротивления. Во время Корейской войны 1950–1953 годов с режимом Ким Ир Сена сражались не только «американские империалисты и южнокорейские марионетки». Страх на коммунистов наводила 20-тысячная «Партизанская пехотная группа» из раскулаченных крестьян, предпринимателей, бывших полицейских, интеллигентов и рабочих. Легендарный боевик Чан Чжэ Хва, в прошлом мелкий торговец, успешно командовал рейдами, налётами и обстрелами. На счету северян-антикоммунистов за годы войны было почти 70 тысяч кимирсеновских военных, гэбистов и партийцев.
Сейчас какие-то гарантии для «групп риска» парадоксальным образом могла бы дать организованная оппозиция. Но она начисто отсутствует, малейшие попытки самоорганизации свирепо подавляются. Информация о неком «марксистском подполье в Пхеньяне» остается на уровне слухов.
Определенные перспективы подвижек скорее могут быть связаны с внутриэлитной борьбой. Приходя к власти, Ким Чен Ир уже располагал собственными (а не только унаследованными от Ким Ир Сена) аппаратными позициями. Он много лет был вторым лицом партии и государства. О Ким Чен Ыне, третьем представителе пхеньянской коммунистической династии, такого неизвестно. Начать с того, что для государственного руководителя, да еще в восточно-деспотическом государстве, он аномально молод. Точная дата его рождения не оглашалась – тоже характерный для режима штрих, но ему не более 29 лет. Он получил военное образование, год назад был введен в состав военной комиссии партийного руководства. Но нет четкой информации, какие именно сферы партийно-государственного управления курировал Ким Чен Ын. Ни одно серьезное мероприятие или проект не связывалось с его именем. Не исключено, что именно по этой причине он и был утвержден как наследник. Белый лист, а значит, компромиссная фигура.
Северокорейский режим заточен под единоличное правление. Однако Ким Чен Ыну в большей степени, нежели Ким Чен Иру (не говоря о Ким Ир Сене), придется опираться на ближайшее окружение, зависеть от олигархической верхушки. Это на фоне расшатанной социально-экономической ситуации. При всей политико-идеологической и административно-полицейской прочности режима перспективы Кима III смотрятся довольно туманно.
